Дед мой, Юрков Павел Трофимович, был строителем церквей и мельниц. Семейной бригадой братьев, которых, говорят, у него было много, он построил в отдалении от села Таштып водяную мельницу, дом, надворные постройки для всей семьи. Когда отец мой в 20 лет женился, старшие сестры и братья уже отделились и жили своими семьями. Перед самым раскулачиванием скончалась бабушка, а затем и дед. Все хозяйство - с мельницей, пасекой, сельхозмашинами и скотиной унаследовал отец. К моменту раскулачивания ему и маме было по 22 года.

Мать моя, Зинаида Ивановна, в девичестве Каргополова, к этому времени родила троих детей. Отца арестовали, а семью сослали в томскую тайгу. Уж не знаю как, но отцу удалось бежать, и на место ссылки он попал к самому началу строи¬тельства жилья в болотистой таежной местности. Поселок из трех улиц назвали Сухой Лог. Кроме этих улиц из рубленых домов-пятистенок, переселенцы построили смолокуренный, дегтеваренный, пихтоваренный, кирпичный заводы, гончарные, столярные, пимокатные, скорняжные мастерские, вырыли пруд. Построили кузню, отец там и работал кузнецом. Колхоз назвали «Новый быт». Производили деготь, смолу, пихтовое масло, делали сани, бочки, лыжи, колеса. Завели лошадей, быков, коров, овец, начали шить полушубки, дохи да валять валенки, а к лету кожаные чирки. Нашли места для полей, где сеяли пшеницу, рожь, овес, горох. Это все за 5-7 лет, пока в 1937 году не забрали всех мужиков.

Супруги Юрковы с детьми: Владиславом и Верой, 1932 год

А уж как мужиков забрали, многие промыслы закрылись. Председателем стал вольнонаемный. Мужичонка был никудышный, а уж измывался-то над бабами-женами «врагов народа», как хотел. Похотлив был, да трусоват, больше партии боялся, что вернутся мужики, достанут его и родню сто паршивую. Но не вернулись мужики. Когда забрали отца, нас у матери осталось четверо: брату Владиславу было 10 лет, сестре Вере - 7 лет, мне - 2 года, сестре Галине — 1 месяц.

Мама работала в колхозе с раннего утра до позднего вечера: корчевала и дробила смолевые пни, драла бересту с березовых валежин, рубила пихтолапку, пилила маховой пилой бревна на доски, заготавливала дрова на долгую сибирскую зиму. Зимой возила промерзлые чурки на санях да колола их во дворе. Держала корову (а то и две), кур, овец Но налоги были нещадные: масло, яйца, овчину, шерсть, овощи - все сдавали воюющему государству. С нами было еще труднее. Летом цыпки, комары, клещи, зимой сопли, коклюш, крапивка да чесотка. Горе общее, личное, а тут еще вши. Одежонку в прожарку, головы наголо стригла всем ножницами для овец, каждый день мыла нас в деревянной лохани щелоком да самодельным вонючим мылом в виде черно-коричневой каши.

Отец мой, Николай Павлович, в 33 года попал в СевДвинлаг, а в 40 лет там умер.

Родился он 5 мая 1904 года в селе Тоботи Бийского района Красноярского края. 16 сентября 1937 года был арестован и обвинен по статье 58-2, 10, 11 УК РСФСР за активное участие в контрреволюционной организации «Союз спасения России». Заседание «Тройки» УНКВД Запсибкрая 8 октября 1937 года был осужден к 10 годам исправительно-трудовых лагерей и 5 годам поражения в правах. Умер в СевДвинлаге НКВД 27 января 1944 года. Реабилитирован 27 июня 1959 года Томским облсудом. Эти данные - из документов уже 1991 года.

А в 1944 году о смерти мужа мама узнала из письма заключенного из нашего же спецпоселка. Он писал: «Видел Николая Павловича, едва узнал его, он все отставал от колонны, когда нас утром гнали на лесосеку. Я все оглядывался на него, увидел, как он наклонился вроде поправить портянку, конвойный пнул его в зад так, что он ткнулся головой в сугроб, вечером, возвращаясь в бараки, увидел его труп среди других умерших, присыпанных снежной порошей, узнал по размотанной портянке...».

Сведений об отце у меня очень мало, только со слов мамы знаю, что он играл на гармони, хорошо пел, участвовал в любительских спектаклях, по его настоянию в поселке построили «красный уголок» со сценой. Когда ухаживал за мамой до женитьбы, подлетал в кошовке к их дому и на полном скаку сажал лошадей на хвосты. Был сильным, красивым и умелым. Мне повезло, что я ей напоминал отца, она меня никогда не наказывала, как других детей, хотя большинство шалостей исходило от меня.

К нам в спецпоселок привезли партию новых ссыльных поляков, евреев и украинцев. Среди них был и художник. За еду он рисовал портреты на небольших листах бумаги. В основном заказывали рисунки детей и отправляли мужьям в заключение. Рисовал он и меня для отца.

- Мальчик будет художником, - сказал он маме.

Я тогда что-то рисовал, лепил, мастерил, фантазировал. По каким признакам он определил во мне задатки, не знаю. Меня тогда интересовали другие занятия. Я вертелся у гончара, наверное, мешал ему, и он давал мне кусок глины, и я лепил посуду для младшей сестренки и её подруг. Почему-то только мне позволяли разные мастера находиться на их рабочих местах. Бондарь усаживал меня за станок, учил делать клепки для бочек; пимокаты в своей вонючей мастерской рассказывали и показывали, как валять валенки.

Вскоре по разнарядке арестовали моего старшего брата - 16-летнеш Владислава, чтобы не вздумал мстить за отца. Освободившись, брат сумел уехать из Сухого Лога на прииски, получил там паспорт и решил вернуться за матерью с младшими братьями и сестрами. Но семье «врага народа» по-прежнему нельзя было покидать поселок. Тогда мама с братом решили бежать. Они запрягли в телегу корову, погрузили вещи и отправились в путь. Первый побег обернулся неудачей и болезнью мамы.

Спустя некоторое время нам все же удалось нелегально уехать в Красноярск, где жил мамин брат Данила. Сначала до Красноярска добрались мы с мамой, потом, месяца через два, Владик с Галиной. Брат устроился работать сплавщиком, и нас поселили в барак Базайской сплавконторы. Нас нашли, маму с братом Владиславом арестовали и посадили в КПЗ. Я остался один и целыми днями скитался по городу. После Сухого Лога меня, одиннадцати летнего, все потрясало. Как-то пристроившись к группе школьников, я зашел в Красноярский краеведческий музей. Возле картины Сурикова «Милосердный самарянин» подошла ко мне женщина-смотрительница. Я спросил у нее, где на художников учат. Она мне объяснила, что художественная школа находится во дворе дома-музея В.И.Сурикова. Через полчаса я уже стоял в канцелярии школы и разговаривал с директором Иваном Максимовичем Давыденко. Он мне объяснил, что к августу нужно принести свои рисунки с натуры.

В этом августе мне не удалось попасть в художественную школу, были сложности с образованием, да и дома родственники хлопотали, чтобы нашу семью не отправляли обратно и добились, что нас взяли под комендатуру Красноярска. Маму устроили работать в ДОК - деревообрабатывающий комбинат на лесотаску, сортировать багром бревна в бассейне. Вот там, в столовой ДОКа и делилась она со мной кашей. А главная проблема была с одежонкой и обувью.

Я все рисовал. Проблему с отсутствием бумаги, красок и карандашей мама решала просто. В консервную баночку насыпала песок и наталкивала в песок березовые прутики, да в загнетку, получались угольки. А в магазинах просила оберточную бумагу. Краски я делал из всего: мел, чернила, свекольный сок, сажа, акрихин, синька, глина. Все это вместе клал, разбавлял жидким клейстером. Рисунки углем мама закрепляла сывороткой, брызгала изо рта.

Когда через год я принес пачку своих рисунков в художественную школу, там среди поступающих были очень взрослые парни со своими картинами - масляными красками на холстах, в рамах! Рассуждали о живой натуре, о пленере, о художниках. Я испугался, постоял молча в сторонке, посмотрел, послушал и ушел бы, если б Иван Максимович не подошел и не забрал мою пачкотню у меня из подмышки.

Меня позвали вторым. Я вошел в зал, по бокам шкафы с гипсами, планшеты, табуреты, на крашенном охрой полу мои рисунки, четверо художников-преподавателей. Стройный моло¬дой мужчина с усами ногой двигает мои работы:

- Где уголь-то купил?

- А чё, его покупают, что ли? Мама сделала.

- А кто у тебя мама?

- Да рабочая в ДОКе, неграмотная.

И я рассказал, как мы делаем уголь. Впоследствии я снабжал своим углем всех художников нашей школы. Мне тут же объявили, что я допущен к вступительным экзаменам.

В художественной школе занимались по три-четыре часа каждый день. Люди были взрослые, многие воевали, были и после госпиталя, и контуженные, случались припадки эпилепсии прямо на занятиях. Школа была рассчитана на четыре года, предметов было немного: живопись, рисунок, композиция и история искусств. Затраты были небольшие, в основном на бумагу, ватман, карандаши, резинки-ластики, иногда акварельные краски. Преподавательский состав - всего четыре-пять человек и девушка-секретарь Маша из учащихся. Наверное, она и уборкой помещений занималась: всегда было чисто и тепло, отопление печное. Позже поставили батареи, по печь не разбирали .

На второй год обучения мы уже ходили по организациям, предлагали написать лозунги к праздникам, оформить стенгазеты, доски показателей и прочую наглядную агитацию. Платили нам мало, но хоть какой-то заработок уже был.

Вскоре мне предложили работу в декоративном цехе красноярского драмтсатра, на ученическую ставку. Вид у меня был более чем жалкий: на штаны заплаты некуда было лепить, фуфайка да х/б пиджачок, а уж мои сибулонские ботинки ещё Сухой Лог помнили.

Я направился в театр. В служебной раздевалке было много людей, все что-то говорили, одеваясь (только что закончилась дневная репетиция). Я стоял в уголке и ждал. Наконец-то дежурная вспомнила обо мне, и меня проводили в декоративный пех. Там небольшого роста худощавый человек в заляпанных краской штанах, но чистой рубашке с галстуком, рисовавший на полотне, отложил кисть, привязанную к длинной палочке (чтобы не нагибаться), подошел ко мне. Это был мой первый учитель Александр Кондратьевич Курбасов.

- Мне твои работы в школе поправились, - сказал он мне, - а ещё директор сказал, что ты краски из всего изобретаешь. Нам вот тоже приходится мелом, сажей да фасадными красками работать, глину да землю просеивать, клейстером разводить. Пока это будет у тебя основной работой, ну и банки и кисти мыть. Бери халат, сейчас и начинай. Все банки перемой, грязь в бачок - и во двор, в мусорку.

Зинаида Ивановна Юркова с сыном Александром

Кое-как я привел в порядок эту «кухню». Курбасов делал рисунок молча, быстро бегая но холсту, то чиркая размашисто, то прикладывая трехметровую линейку с ручкой. Мне очень  хотелось посмотреть, как он рисует, но я мыл и чистил банки, ведра, бачки, кисти, щетки, таская воду снизу из туалета, выливая грязную.

Вошел полный пожилой мужчина - за¬кройщик Козлов. Поговорил с Курбасовым о каких-то делах, уходя, сказал мне, чтобы я зашел в пошивочный цех. Раздел меня дядя Козел (как его называли в театре) донага и дал белые кальсоны с завязочками, майку, полосатую рубашку и хлопчато-бумажные брючки с пиджачком. Все по мне. Повертел меня перед зеркалом, довольный.

Дома мама в слезы.

- Люди добрые одевают, а я не могу! Да как лее ты работать- то будешь, умеешь ли что? А школа, а учеба в художественной?

Объяснил, что в театре буду учеником, что учиться обязательно буду, будут отпускать и даже контролировать.

Так я с пятнадцати лет начал работу в театре. Из учеников меня очень скоро перевели в помощники исполнителя. Учениками поработали многие мои друзья по худшколе, но все недолго. Работа в цехах в то время была адской. Каждый ме¬сяц выпускали новый спектакль при почти полном отсутствии снабжения материалами на декорации. А они, декорации, были в основном построены на живописи - многокартинные, с чистыми перестановками. Декоративно-живописный цех работал и по ночам, так как большие полотна («задники») приходилось писать на сцене после спектакля. Места в цехе, переделанного из фойе, было мало.

В армии

На каждый спектакль четыре-пять задников — была норма, по я помню и 14 живописных задников к одному спектаклю, когда мы не спали 14 ночей подряд. Днем смывали краску со старых задников, вечером делали рисунок, зашивали и заклеивали дыры, готовили колера и проклейки, а за ночь до репетиции писали на сцене, стаскивая из цеха бачки, ведра, кисти и т.д. Кроме того, расписывали и трафаретили костюмы, реквизит, мебель, ставки, лестницы.

В театре столовая появилась позже, где кормили дешево, иногда в долг, а пока бегали за ливерными пирожками, молоком, да черемшой. Зимой в бутафорском цехе топилась печь для варки клейстера. Клейстер варили из сметки, возили её с мелькомбината. Иногда там разживались испорченной мукой, просеивали её и пекли оладьи, смазывая сковородку олифой из льняного масла. Ели все, даже артисты.

После серьезной болезни и проблем в семье Курбасов уехал из Красноярска. Некоторое время я был исполняющим обязанности завцехом, в худшколе пропускал занятия постоянно, но все же дотянул до выпускных - пришлось неделю не появлят¬ся в театре, зачищать все долги перед выпуском. Когда пришел в театр с документами об окончании худшколы, меня за невыход на работу перевели в художники-исполнители. В этой должности и проработал до призыва в армию.

Везли нас, новобранцев, в телятниках в Забайкалье целую неделю. Уже выпал снег. Поезд останавливался в тупиках, подальше от станций, так как призывники вываливали из вагонов и грабили, тащили все, что попадалось, переворачивали ларьки у торгующих бабенок, вырывали все что было, искали водку, хватали девок. Группы мужиков выменивали за бутылку водки или самогона вещи, которые призывники снимали с себя. На конечной остановке раздетые и разутые пацаны высыпали на заснеженный разъезд.

Нашу группу бегом пригнали в саманный клуб. Здесь было жарко и тесно. На сцену вышел офицер в звании капитана:

- Музыканты, художники есть? Выходи на сцену.

Три человека вышли, я тоже. Капитан коротко познакомился с нами. Мне сказал:

- Полежишь в санчасти дня три, чтобы остаться в нашем полку.

После санчасти определили меня в комендантский взвод. Много мне пришлось переделать художественных работ в армии. Оформил танк-класс, две ленинские комнаты, плац для строевых занятий. В части заканчивали строить новую столовую. Осмелев после удачного оформления сцены клуба, я решил поговорить с начальством о своей идее по поводу оформления столовой. Через неделю у меня были готовы эскизы стен, мебели, раздаточной, входа и других помещений, макет выполнил в масштабе 1:25, он вышел большим, в двери не проходил, все это я сдавал высокому начальству в клубе, как в театре художественному совету. Главная идея была проста: «В столовой солдат должен был полностью отвлечься от всякой агитационной мишуры. Глаз должен отдохнуть на прекрасных произведениях о нашей родине, которую должен защищать. Пусть каждый ощущает себя ответственным за благополучие и красоту своей страны». Копии картин Клодта, Саврасова, Шишкина и других русских художников.

Армейский худсовет, а потом и генерал одобрили идею. Столовая получилась оригинальнее и лучше многих тогдашних ресторанов. Работал я много и руководил отделочными работами в условиях таких, каких у меня потом на «гражданке» никогда не было. Генералу нравилось все, что я делал. Часто заказывал он мне картины кому-то в подарок. Я за два года службы два раза побывал в отпуске.

В 1956 году я вернулся из армии и - опять в театр, в цех. Работал зав. цехом и начал самостоятельно делать эскизы к спектаклям народных театров. Самообразования не хватало, и я окончил двухгодичные курсы режиссеров народных театров при крайкоме комсомола, которые основали и вели наши же артисты театра.

Александр Юрков в роли Дениса Давыдова, г. Красноярск, 1965 год

В 1959 году режиссер из города Канска искал художника для оформления спектакля Зорина «Вечный источник», и ему кто-то порекомендовал меня. Эскизы, макет, все планировки и выписки с чертежами я сделал быстро. Режиссеру понравилось, и он сразу предложил мне должность главного художника в Канском театре. В этом городе театр распался, когда уехали политические ссыльные - театральные работники и артисты. Кроме того, упал потолок в здании театра, и я уже приехал в помещение какого-то клуба, в котором был склад зерна и магазин. Клуб кое-как восстановили и приспособили под театр. Полчища крыс, оставшихся после зернового склада, пугали зрителей, работников театра, а особенно ночных сторожей.

Юрковы на крыльце своего дома в Базаихе

В Канске мне дали большую квартиру в деревянном доме на втором этаже. За сезон оформил и практически сам исполнил 11 спектаклей. Театр, благодаря довольно умелой режиссуре, быстро приобрел популярность и аншлаговую посещаемость. Тут меня приняли в ВТО, тут я получил свой первый репертуарный лист. Здесь начались мои актерские работы на профессиональной сцене. Здесь лее началась моя семейная жизнь, родилась дочь Галя.

В 1963 году я поступил в ЛГИТМИК (Ленинградский Государственный институт театра, музыки и кино). В то же время в театр взяли Георгия Жженова, но не в штат, а на разовые, и мне повезло немного пообщаться с этим прекрасным артистом и удивительным человеком. В Ленинграде с артистом Иваном Макеевым мы сходили на Ленфильм, меня записали сразу на три эпизодические роли. Но - не судьба. Пришлось вернуться в Красноярск - болела мама, жена Нелля просила остаться, дочери Гале было всего три года. Педагог Красноярского училища искусств народный артист Н.В.Дубинский предложил мне идти к нему сразу на третий курс актерского отделения, и я остался. В Ленинграде меня не дождались, да и не очень ждали, хотя в театре помнили долго.

Училище искусств окончил «без отрыва от производства», как тогда говорили, много оформлял в театре, иногда играл. Жили с семьей уже в приличных квартирах. А трагедия нашей семьи так и не прекращалась. За один год не стало моей мамы, старшей сестры Веры и ее младшего сына Коли.

Брат Владислав продал наш дом в Базаихе и переехал в Туапсе. А для меня начались скитания. Рассчитавшись в Красно¬ярске, я отправился оформлять театральные спектакли в Краснодаре, Майкопе, Караганде, других городах. Всего спектаклей было около двухсот. 

Декорации А.Н. Юркова к спектаклю «Клерон» в Нижегородском театре драмы

И вот в один прекрасный день, когда я был в Москве, мне позвонил, слегка заикаясь, главный режиссер Горьковского театра Тумилович. Встретились мы в гостинице « Центральная», договорились, что я возьму пьесу «Каменный властелин», сделаю эскизы и приеду в Горький на художественный совет. Примут эскизы - примут меня в театр на очередного, а затем и на должность главного (настоящего главного собирались проводить на пенсию).

В Горьком я был дважды на гастролях с Красноярским театром. Город и театр мне очень нравились. Уезжая последний раз с горьковских гастролей, выбросил коробку грима в Волгу с моста, чтобы вернуться сюда хотя бы ещё раз.

К концу декабря 1975 года приехал в Горький с эскизами. Сдачу проекта спектакля и эскизов худсовету провел удачно, меня поздравили и, не дожидаясь начала работы над спектаклем, зачислили в штат. Дали однокомнатную квартиру, и работа началась. Цеха были налажены недавно скончавшимся директором и главным художником театра Герасименко, в театре был прекрасный завпост Лисовский, толковый машинист сцены, большое количество корифеев, народных и заслуженных артистов.

Спектаклей мной в этом театре было оформлено много. Те-атральные художники области выбрали меня председателем секции сценографов при Нижегородском отделении Союза театральных деятелей, затем председателем объединения театральных художников городов Верхней Волги. Но с приходом в те¬атр Джангирашвили у руководства театра возникла необходимость от меня освободиться, и после некоторой недостойной возни освободились.

В «Юрковке»

Я перешел в статус свободного художника па разовые. В городе мне не удалось оформить ни одного спектакля. Кому-то было нужно, чтобы я уехал. А я остался, оформлял спектакли в Томске, Пскове, Арзамасе, даже в Москве. Потом махнул рукой на театры, изобрел собственную технику, назвав её «фло рийской мозаикой», и до сих пор ни в чем ни от кого не завишу в своем творчестве.

Техника мозаики проста. Это индивидуальный творческий процесс. для любого художника. Но совсем непросто с технологией. По сравнению с другими материалами лист, да и любая флора - это живой материал. Опавший с дерева, он не умирает, а продолжает жить в другом качестве. Он реагирует на всё окружающее. Моя задача проста: довести его цветовое изменение до окончательного состояния. Иногда держу листья на свету до года. Казалось бы, на картинке он больше не изменится. Отрезаю кусочек листа, приклеиваю на картину, а другую часть оставляю под светом. Через два-три месяца приклеенный кусочек меняет цвет, а просто оставшийся па свету - нет. Понимаю, что на него влияет химический состав клея, состав бумаги, разность влажности и температур, но также мое настроение и внимание зрителей. И это не мистика. Более двухсот моих картин живут своей жизнью. Если признать, что любой лист - это какое-то лечебное средство, то каждая картина флорийской мозаики выполняет свою природную задачу: берет на себя нашу отрицательную больную энергию и отдает нам положительную, добрую, здоровую. Но, к сожалению, этот процесс не вечен. Хотя я видел несколько своих картин у друзей, которые за 15 — 20 лет почти не изменились, а некоторые приобрели ещё большую привлекательность и необъяснимую тонкую похожесть на своих добрых хозяев.

Я понимаю, что приостанавливая для своих художественных целей природный процесс этого «живого» организма, нарушаю его естественную бесконечную жизнь. Ведь упавший на землю листок превращается в удобрение и питает другие растения и листья. Надеюсь, что, пользуясь флорой в качестве духовного питания, я не очень её обижаю.

В чуде превращения загаженного подвала в художественную галерею флорийской мозаики можно признать посредническую заслугу самой «флорийской мозаики». Я уже отчаялся, добиваясь оформления документов в различных инстанциях. Собрал множество рекомендательных писем и ходатайств, но после каждого посещения очередного кабинета появлялись новые препятствия. Решил сходить в последний раз да и махнуть на затею с подвалом, так как за целый год сделал всего несколько незначительных работ.

505-я весна

В очередной конторе нужный мне чиновник вышел в какой- то соседний кабинет, и я, чтобы не ждать, пошел по кабинетам, спрашивая, нет ли его. Так я открыл кабинет в углу здания. На «нет» выхожу, но меня окликнули.

- Вы меня знаете? - спрашиваю.

- Да, видел передачу по телевидению, заинтересовался вашей техникой, где можно посмотреть ваши работы?

- Если интересно, приходите ко мне домой, тут рядом.

На следующий день ко мне пришел Владимир Евгеньевич Анисимов. Оказалось, что он талантливый самодеятельный художник. Всю мою технику усвоил за полчаса и уже через пару дней принес начатую работу. Я дал ему листьев из своих запасов - и всё! Володя быстро перенял от меня не только все мои приспособления к флорийской мозаике, по и взял па себя заботы по оформлению документов на подвальное помещение, а впоследствии и всю строительную и организаторскую работу по подвалу. Через полтора года после нашего знакомства с ним, 15 сентября 1998 года мы открыли бесплатное посещение своей галереи с несерьезным названием «Юрковка», в которой вот уже 14-й год экспонируем свои флорийские произведения. И с каждым новым днем приобретаем новых друзей и поклонников нашего творчества.

Публикуется по ЛИНИЯ СУДЬБЫ. Воспоминания детей «врагов народа». Пятое издание.