Я иду к тебе с поклоном
По рассказам родителей, Егора Митрофановича и Феклы Эммануиловны Зверевых, мой прадедушка растил детей в Пировском в страшной нищете. Когда он умер, мой дедушка работал, не покладая рук, заставив трудиться и младших братьев. Постепенно они построили новые дома, и братья стали жить отдельно, своим хозяйством. Мой отец остался с родителями, приобрел пасеку, урожаи на мед были отличные, мед шел по четыре рубля за пуд, появились деньги. НЭП внес новизну в жизнь сельских жителей. В сельпо появились в продаже бороны, плуги, сенокосилки, грабли. Производительность труда с их помощью увеличилась, потому выросло и хозяйство. Знакомый заготовитель говорил деду: «Продавай скот, оставь пару лошадей и коров... Придет время, хозяйство твое заберут бесплатно». Дед не верил ему: «Ну, язва конская, как это отберут? Ведь это все мое, заработанное. Тебе просто надо заготовить скота поболе...». Отец мой тоже просил: «Уменьши хозяйство, нам уже поспать некогда.. Когда кончится эта каторга?..». Но дед был непреклонен - каждому внуку хотел поставить дом, выделить коров и лошадей. В результате семья попала под «раскулачивание». Сначала моего отца забрали и увезли на пароходе в Курейку, потом перевели в деревню Костино, а оттуда - в Ярцево, на строительство школы. Мы оставались в Пировском, а в 1931 году матери вручили постановление о переселении, и она, не умеющая читать, взяла бумагу, присела у крыльца и начала взвывать - это особый женский плач. Мы, дети, оцепенели, прижавшись к ней. А чужие люди хозяйничали уже во дворе - из сусеков выгребали зерно, выносили из амбара мясо, туеса, выгоняли скот... К вечеру все было увезено. Во дворе установилась мертвая тишина. Дедушка, больной, стонал: «Простите, простите, я виноват...» - и от горя умер.
На следующий день нас повели с родного двора. Бабушка несла младшего моего брата - годовалого Гошу. Иннокентий, Яков и я несли какие-то свертки. Мама, крепкая, выносливая женщина, несла продукты и вещи, которые разрешили взять... Нас сутки вместе с другими «раскулаченными» продержали на гумне под охраной, потом построили в ряды и предупредили: «Кто из колонны выйдет - будет рассматриваться как побег...». И мы пошли в неизвестность под охраной вооруженных людей на красивых лошадях. Наконец оказались в селе Казачинское, на берегу Енисея. Я с восхищением смотрел на водные просторы этой громадной реки... По ней нам предстоял путь на Север. В Ярцеве пароход вдруг развернулся. К баржам подплыли две лодки, в одной из них был наш отец. Нас сняли с баржи в его лодку, помню, что было страшно - кругом вода... Пароход дал гудок, и всех остальных «кулаков» повезли в Игарку.
Оказалось, в Ярцеве отец жил у десятника по строительству школы - у Бабаркина. Был он безотказный, старательный, быстро освоил строительное дело, хорошо работал. А Бабаркин толк в рабочих Знал: его отец еще до революции был подрядчиком на строительстве, имел семьдесят рабочих... Сын постиг все тонкости строительного дела и теперь возводил в селе школу. Жил он вдвоем с женой и пригласил отца к себе. Теперь Бабаркин и добился через коменданта, чтобы нас высадили в Ярцеве.
Благодаря ему мы стали жить с отцом, а не погибли в Игарке от голода... Мы часто ходили к отцу на стройку. Там было много рабочих, так как все тогда делали вручную - и плахи пилили, и доски строгали, и бревна кантовали, наверх, на сруб поднимали... Для села по тем временам это была большая стройка.
Но жилье мы не могли долго найти, никто не хотел такую большую семью ссыльных пустить на постой. Однако мир не без добрых людей. Отец известного всем в селе Игоря Петровича Соколова, который потом с фронта пришел без руки и был директором клуба, - Петр Яковлевич - уговорил старшего своего сына Северьяна Петровича принять нас на квартиру. Дом у Северьяна Петровича был пятистенный, из нескольких комнат, разделенных коридором шириной метра два, по которому был выход как в свой двор, так и во двор отца. Нам была предоставлена одна большая комната окнами на Енисей.
Село тогда представляло собой одну длинную улицу, и жители делились условно на «верховских» и «низовских». Так мы оказались «верховскими». Жизнь наша стала налаживаться. Мама не работала, но вязала кружева на заказ. У хозяина было три дочери, с которыми мы играли. Мы свое положение хорошо понимали и жили, как мышки, в ссоры не ввязывались, уважительно относились к взрослым. Петр Яковлевич, довольно пожилой человек, к нам расположился, рассказывал об охоте, рыбалке. Научил нас ловить снегирей. И мы сделали плашки, птички попадали в эти нехитрые ловушки. Мама в праздник, то ли Первое Мая, то ли Пасха, сварила нам первый раз суп из снегирей с клецками - это было настолько вкусно, что я помню до настоящего времени. Потом Петр Яковлевич помог нам сделать перемет с наплавом, научил нас со старшим братом плавать на лодке и разрешил на ней рыбачить.
И вот незабываемый день. Пароход «Мария Ульянова» показался из-за мыса. Отец нам в это время говорит: «Ребятишки, посмотрите перемет, может, что попало». Мы, как заправские рыбаки, подплыли к перемету, я правил веслом в корме, брат выбирал перемет, а шел он туго - то ли топляк попал, то ли рыба... Брат осторожно тянул хребтину и наконец воскликнул: «Рыба!». Я, увидев ее, испугался и чуть не выпустил весло из рук. «Правь...», - закричал брат. Я от страха боялся смотреть и на брата, и на рыбину... А она вела себя спокойно. Я не видел, как брат взял багор, рывком зацепил рыбину и перевалил ее в лодку. Очнулся, когда он уже сидел на ней и со всей силы бил багром по голове. Наша неопытность могла привести к трагедии. Счастье, что рыбина лежала на брюхе и только виляла головой и хвостом... А будь она на боку, запросто выбросила бы нас из лодки. Наконец она утихомирилась, брат отвязал хвостовик перемета, отцепился от уключины, и мы поплыли к берегу. Отец ждал нас, зацепил багром рыбину, перекинул через плечо и понес домой. Положил на стол, хвостовая часть рыбины свисала с него. Отец сказал, что сейчас понесет ее на пароход, который уже подходил к пристани. Мы заплакали. Он был неумолим и хотел уже разделывать рыбу. Но Петр Яковлевич, выйдя на шум, сказал, что надо нести осетра целым -он объемный и свежий... Мать и отец вернулись от парохода, принесли целый куль круглых булок хлеба и калачей. Возбужденные и радостные, мы еще долго всем рассказывали, какую добыли рыбину.
Немного еще о рыбалке. Отец уже работал с двумя бурятами на строительстве коровника. Они иногда просили у остяков большую лодку, длинный невод с крупной ячеей и плыли на правый берег Енисея, отца брали с собой. А иногда и нас со старшим братом. Попадались ленки, таймени. И каждый раз мы с братом падали на крупную рыбину, она подбрасывала нас, мы барахтались, а буряты смеялись над нами.
Мы подрастали. Брат пошел в школу - в «низовский» район села. Идти было далеко, местные мальчишки нападали на него и кричали: «Бей переселенца». Поэтому он старался пройти позже всех и в школу, и из школы. Через год мы стали ходить в нее вместе, кое с кем уже познакомились, подружились, и бить нас перестали.
Однажды весной, год не помню, отец сказал, что договорился с Агнией Антоновной Высотиной, что купит у нее бывшую, довольно просторную конюшню, которую можно переоборудовать под жилье. Узнав об этом, Петр Яковлевич не хотел нас отпускать - вечная ему память за такое радушие... Но все-таки мы решили жить отдельно. Отец быстро отремонтировал это строение. Из глины сбили русскую печь и въехали в собственную квартиру. Агния Антоновна была доброй женщиной, она жила с больным мужем и сыном Гришей, моим ровесником. Мы быстро с ним подружились и остаемся друзьями до настоящего времени, хотя он Живет в Санкт-Петербурге. С другими девчонками и мальчишками, которых оказалось в этом районе много, тоже подружились, вместе играли.
Наступил 1937 год. В школе на общей линейке было объявлено, что восстановлен праздничный день -1 января - и встреча Нового года разрешена в былых традициях, с елкой... Об этом многие земляки, наверное, расскажут, но и я выражу свой былой восторг. Когда я пришел в клуб, в фойе учащихся уже было много, но в зал дежурные никого не пускали. Объявили построение. Первым должен был войти мой пятый класс, и я оказался по росту в первом его ряду. Теперь открыли дверь в зал. Ба! Он ярко освещен свечами, укрепленными на ветках, на елке множество игрушек, вокруг прыгают «зайчики», играет струнный оркестр. Неописуемая красота, свет, музыка создали такую торжественную радость! Хотелось не идти, а лететь вокруг елки, такой был подъем в душе. Мы пели, поздравляли друг друга, появилось много ряженых... Это был первый праздник Нового года, и он оставил впечатления на всю жизнь.
Весна доставила нам в тот год много переживаний. Вода поднималась все выше и выше. Колхозный скот переместили в центр села, на возвышенные участки. Галактиониха тоже вышла из берегов. И село оказалось в плену водной стихии Старики говорили, что вода может пойти валом. Мы еще не знали, что это значит. И вот мы с братом увидели этот вал воды. Первый приток - сантиметров пятнадцать - двадцать, второй - полметра, третий - сантиметров сорок. Вот вал достиг уже метра и поднял все - щепу, палки, доски, землю. Мы с криком побежали в дом. Отец подвел лодку, мы сели в нее и поплыли к оставшемуся незатопленным участку села, эго было 1 Мая - в совершенно безоблачный, тихий день, но праздничного настроения не было. Вода успокоилась и стояла на одном уровне. А в следующие дни лед на Енисее снова стал двигаться, ледяные горы поднялись на десять -пятнадцать метров, а новые льдины громоздились на них, упираясь в крутой берег. Наш спасительный остров был в том районе, где мы жили у Соколовых.
Размеры этого островка остались метров 300 - 350 длиной и метров 150 шириной. Дома на нем были переполнены детьми, народ Жил в банях, сараях, в оградах. Скот стоял под открытым небом. И вот наступил такой шум и треск льда на реке, что скот замычал, собаки залаяли, земля задрожала. Людей охватил ужас. Казалось, вот-вот лед сдвинет этот островок в пучину воды. Но остров устоял. Вода начала убывать. Петр Яковлевич, умудренный жизнью, произнес: «Прорвало..». Ужас перешел в надежду, а потом и в радость. Горы льда, оставшиеся на берегу, в тот год таяли до самой осени.
В конце тридцатых годов в село были высланы из Ленинграда «зиновьевцы». Одеты они были в красивую, яркую одежду, особенно дети, которые на нас, азиатов, смотрели свысока, сдержанно, держались отчужденно, потому отношения с ними не складывались, однако мы долго завидовали, что они из города, не похожи на нас, деревенских. Как сложилась их дальнейшая судьба, я не знаю, так как отец получил участок земли под строительство на улице Горького, напротив существовавшей тогда пекарни. Домик мы перевезли, расширили, возвели надворные постройки. В то время у нас уже были корова и поросенок.
В тот же год отец поехал в Енисейск подлечиться и там встретил знакомых из Пировского. Встреча была неожиданная и радостная, земляки удивленно осмотрели отца и сказали: «Ты в ссылке, а живешь много лучше, чем мы. Вон, на тебе суконная тужурка, неплохой костюм, сапоги, фуражка, а мы вот в грязных фуфайках, латаных штанах и стоптанных чирках...». Отец рассказал, что «сначала жили тяжело, но теперь оба с женой работаем, дети учатся, есть небольшой домик и скот». А они ему поведали, что первые годы в созданном колхозе работа была не организована надлежащим образом, скот пал от бескормицы, народ сеялки, сенокосилки и другую технику по безграмотному использованию переломал, а ремонтировать некому.
«А как наши лошади?» - спросил отец. - «Они пали от голода...».
На такой печальной новости отец и расстался с односельчанами.
Бригада строителей двухэтажной школы в Ярцеве.
На снимке среди других: Иван Покровский, Богдан Беркли, Адольф Заремба,
Георгий Лобанов, Иван Бобылев, Алексей Черемисов, Марко Марущак,
Афанасий Пригорницкий, Марьясов (прораб)
Население в Ярцеве прибывало, школьников становилось все больше. Решено было строить новое здание школы. Как и в первый раз, собрали много плотников, в том числе позвали и моего отца. В течение двух лет школа была построена, туда перевели детей второй ступени, то есть старшеклассников. Учителя все были хорошие, но я особенно благодарен Никите Прокопьевичу Малышеву, который привил мне любовь к математическим предметам, что сыграло большую роль в моей жизни. А Генриху Ивановичу Шилеру я, как и все ярцевцы, благодарен за тополиную рощу. В ее посадке участвовал мой брат Иннокентий - две весны. Генрих Иванович заразил ребят своим рассказом об этом дереве, принесенном течением Енисея в наши края: «Если вы будете садить его прутики с большой любовью и вниманием, саженцы приживутся в этих краях, и будет в Ярцеве новый вид деревьев...». И учащиеся с любовью ухаживали за посадками...
23 июня 1941 года. Я один дома. Ко мне пришел друг Вася Куликов и говорит. «Сейчас в столовой по радио слышал, что на нас напала Германия. Началась война». Мы оба понимали, что война - это плохо. Но как это будет, еще не прочувствовали. Пришли мама, отец. Я им сказал о войне. Мама заплакала, ходила по дому, не понимая, что делает, отец сел, загрустил...
Родители уже пережили Гражданскую войну, расстрелы, пожары, зверства, жестокость колчаковцев, всю дикость, которую приносят бойни. И они понимали, что ждет семью...
Началась мобилизация молодых парней, расставание с ними было тяжелым, с горьким плачем. В 1942 году призвали Иннокентия. Отец напутствовал его: «В плен не сдаваться!». В тот же год брат погиб под Сталинградом. В январе 1943 года призвали меня, а осенью - Якова, когда нам не исполнилось даже восемнадцати лет. Отец дал нам то Же напутствие.
Служба была очень тяжелой. Я сначала служил в Канске в запасном полку. Зима. Морозы до сорока градусов. А мы в ботинках с обмотками, в шинелях... Чтобы согреться, были вынуждены прыгать, бегать, выполнять разные команды офицеров, но это не помогало. И в землянках было не всегда тепло, а кормили нас так скудно, что я за три месяца потерял в весе 12 килограммов.
Весной из Ленинск-Кузнецкого прибыл подполковник Гусев, инвалид без руки, набирать в училище курсантов с образованием не ниже восьми классов. Через несколько дней мы были в Кузбассе, в пулеметном училище. Условия службы в корне изменились. Жили в казармах, еда была калорийная, офицеры со средним и высшим образованием. Я понял, что командир - это требовательный и строгий отец, у которого все равны, и он за все в подразделении в ответе... 18 августа 1944 года всем курсантам было присвоено звание младшего лейтенанта, а 8 сентября я уже был на фронте - в 1-й Брестской пехотной дивизии, 412-м полку, под городом Варшава, между реками Висла и Нарев. Местность была крайне неудобная для наступления. Но 10 сентября заиграли «катюши», за ними вступили ближняя и дальняя артиллерия, минометы... Все превратилось в один неумолкаемый треск. И мы общались друг с другом криком. Такой ад длился два часа. Мы продвинулись на пять километров. И встали. Сопротивление немцев было очень упорным, так как они теряли важный стратегический участок на ближних подступах к Варшаве.
Наши войска, вклинившиеся между реками, обстреливались со всех сторон очень плотным артиллерийско-минометным огнем. Вот пример. Наша рота заняла позицию на опушке соснового леса, а через два дня от него остались только голые стволы...
Родители: Петр Яковлевич, Дарья Семеновна, брат Степан Петрович и
невестка Мария Николаевна читают письмо от Игоря Петровича Соколова со
службы в армии. 1938 (1939) год
В дневное время воинам было разрешено передвигаться только по траншеям. Наступление перенесли на ночные часы. Командир роты вызвал нас, взводных, в свою землянку: «Сегодня приказано атаковать и занять господствующую высоту. Необходимо обеспечить абсолютную тишину при передвижении, держать связь между солдатами ощущением руки соседа, приблизиться к немцам как можно ближе и по сигналу красной ракеты с оглушительным криком «Ура!» молниеносно занять высоту».
Немцы от нашего внезапного появления и крика в панике побежали. Высота была наша! Траншеи и землянки было не велено занимать, а немедленно выкопать индивидуальные ячейки, кто сколько смог -выкопали, фунт был слабый. И начался ураганный артобстрел высоты. Сколько он длился - я не понял. Многих засыпало грунтом, некоторые уже задыхались под землей или самостоятельно не могли подняться в ячейке. Пока мы их откапывали - обстрел повторился. И потом еще, не менее интенсивный... Подошло подкрепление. Сопку мы удержали.
Война есть война. Солдат и командиров становилось все меньше. В конце октября пришел приказ сменить нас другими войсками, а мы в составе дивизии пошли в тыл для отдыха и пополнения. Горько было смотреть на наш полк. В нем осталось солдат не больше, чем в батальоне.
12 января 1945 года, после отдыха и пополнения, полк был поднят по тревоге, мы должны были за день пройти 50 километров и занять оборону в указанном месте. Выполнили задачу. На следующую ночь я был назначен дежурным по роте с наказом -«Зорко следить за противником, не допустить условий захвата «языка», сегодня очень ответственный момент, утром будет прорыв по всему 2-му Белорусскому фронту». Понимая ответственность, я на поясе закрепил гранаты, чтобы мгновенно использовать их для обороны или взорвать себя вместе с противником. Всю ночь ходил по траншеям, следил, чтобы никто на посту не задремал...
Утром, 14 января, началась артподготовка, но далеко не такая, как я описывал раньше. Большая надежда была на авиацию, но низкие сплошные тучи не дали ей возможности как следует поработать.
Подкрепление пехоты танками также не было обеспечено. После неудачной артподготовки герои-солдаты, в том числе и мой взвод, поднялись из окопов. Бегут на оборону немцев, занимают первую траншею практически без сопротивления врага. Но дальнейшее описать невозможно... Я увидел нечто подобное недавно по телевидению в фильме «Штрафбат».
К вечеру была занята третья траншея противника, дальше поле с редким кустарником, слева и справа рвутся снаряды. Слева еще и хутор, с которого полощет по нам пулемет. А моему взводу вместе со всей ротой как раз и бежать в сторону этого хутора. И вдруг я почувствовал сильный удар в ногу. Упал, дополз до воронки от снаряда. И тут меня еще ударило комком земли по голове - от разрыва снаряда. Подбежал связной: «Что с вами, командир?». И тут же увидел кровь на ватных брюках, помог перевязать ногу. И я сказал связному: «Догоняй командира роты...». Хотел встать на ногу, но упал и пополз к траншее, которая была метрах в восьмидесяти от меня. Там было уже человек пять, в том числе и белорус из моего взвода, который плакал, как ребенок, указывая на кровяные пятна: «И здесь, и здесь, и здесь...».
Я зло на него закричал: «Дурак, надо радоваться, что не убило, а ты плачешь...».
Сержант, раненный в руку, помог мне идти Я вылил кровь из сапога, нашел палку. И мы двинулись в сторону санроты. Я был рад, что ранен, и мне казалось, что теперь я останусь жив, хотя кругом и рвались снаряды... Вдруг начался плотный артналет... Я почувствовал сильный удар в спину, резкую боль... Но все-таки поднялся и пошел с помощью сержанта дальше. Вот теперь на меня напал настоящий страх за свою жизнь. Добрались мы до санроты, там нас перевязали и на лошади отправили в санбат. Туда мы прибыли поздно вечером. К повозке подошли две девушки, помогли слезть с телеги, я положил на их плечи руки, обнял, и какое-то непонятное приятное чувство охватило меня... В санбате, большой комнате, разделенной перегородкой, шесть хирургов беспрерывно режут, шьют руки, ноги и другие органы... Женщина-хирург сделала мне большой разрез на ноге, но осколок не нашла, зашила рану и сказала, что сломана одна кость в ноге. Из санбата нескольких человек на машине повезли в армейский госпиталь, который состоял из отдельно стоящих домов. Тишина. Не рвутся снаряды, не летают самолеты. В госпитале я ходил сначала на костылях, но из-за осколка нога начала болеть, опухла, образовался большой нарыв, поднялась температура, ни ночью, ни днем от раны не было покоя. Назначили повторную операцию... Осколок снова не нашли. Но во время операции меня положили на грудную клетку, я под наркозом задохнулся, был на грани смерти Хорошо, успели сделать мне искусственное дыхание и возвратили к жизни.
Через несколько дней набрали человек пятнадцать-двадцать, погрузили в бортовую машину, повезли во фронтовой госпиталь со скоростью двадцать километров в час. И везли нас восемь часов, что я перенес с большим трудом. При осмотре хирург, кандидат медицинских наук, заявил, что нужна срочная операция. Я просил сначала сделать рентген, но врач ответил: «У меня глаз лучше, чем рентген». Одна сестра держала мои руки, другая накинула на лицо маску, я мгновенно ушел в небытие. Ногу изрезали со всех сторон, натолкали тампоны из марли. Я начал на столе просыпаться, почувствовал дикую боль в ноге... Хирург подал мне осколок, на острых углах которого были вата и другие остатки ватных брюк... Я продолжал кричать от невыносимой боли. Сестра сказала: «Прекратите! Мы спасаем вам ногу, ведь ее нужно было ампутировать, началась гангрена». Но я не мог удержаться, крики самопроизвольно вырывались из груди. Меня унесли на кровать.
В этом большом высоком здании, как я узнал позже, раненых было около 300 человек, из них восьмидесяти были сделаны операции в тот день. Врачи, медработники, не спавшие сутками, бегали по зданию, оказывая всем помощь. Вечное им спасибо за самоотверженный труд. Скольких они спасли в те дни, когда 1-й Украинский и три Белорусских фронта прорывали оборону немцев.
К утру мне стало легче. Через день при перевязке у меня вынули марлевые дренажные жгуты. Раны зашивать было противопоказано, поэтому перевязку делали через три-четыре дня, за это время повязки и бинты прилипали к телу, их силой отрывали, и адская боль пронзала насквозь. Сестры успокаивали: «Терпите, рваные раны заживают быстрее», - это было единственное успокаивающее средство.
В феврале 1945 года поездом перевезли раненых в Житомир. Началась повседневная госпитальная жизнь. 7 мая проходила комиссия по выписке излечившихся солдат из госпиталя. Я ходил еще с палочкой, но меня отправляли на фронт.
Офицер, которого выписали одновременно со мной, сказал, что у него в Бердичеве живут родители: «Заедем к ним, погуляем день-два, и тогда поедем на фронт...». А 9 мая в четыре часа утра я слышу в палате голос Левитана, сбросил одеяло и закричал: «Что - война кончилась?!». Мне в ответ. «Тихо-тихо!». По радио повторяли сообщение... Радость переполнила всех в палате, подушки полетели вверх, шум, крики... Один капитан разорвал подушку, вынул из нее пистолет и начал стрелять в окно. Врачи искренне поздравили нас с Победой. Меня оставили еще на месяц на излечение. Радости не было предела Пошли в клуб, где уже лилась музыка... Восторг переполнял душу... Школьная обширная площадь была полна стихийно собравшегося и бушующего народа. Все ликовали, эту общую радость описать невозможно... У меня и сейчас перехватывает горло и невольно выступают слезы, а что говорить о том Дне Победы! Все переживания, горе, слезы и радость сливались в единой людской волне. Были плач рев, пляски, танцы, несмолкаемая музыка. Женщины бросались к военным, раненым, обнимали нас, целовали, как своих родных. Военные на радостях стреляли вверх из пистолетов, винтовок, автоматов... Это зрелище радости и горя описать невозможно. Это можно было увидеть только 9 мая 1945 года! И стоял тогда отличный - ясный, теплый день. И в Германии, и в СССР, в том числе и в нашем Ярцеве. У меня после праздничного марша по городу так разболелась нога, что врачи прописали постельный режим на три дня. После месяца лечения меня направили в запасной офицерский полк, который находился в городе Белая Церковь. Я стал в комендатуре дежурным у телефона, так как нога еще болела. На станции Шевченко меня устроили на квартиру к пожилым людям, у которых погиб на фронте сын, и они очень тепло меня приняли. Большой каменный дом, сад, теплый климат, девчата. И мы ходим, как герои... В сравнении с нашим сибирским климатом, коротким летом это был рай. Но недолго он продлился. Всю комендатуру в ноябре перевели в Москву работать на Белорусском вокзале. Потом я служил в Горьком, откуда командировали в Германию, потом снова был Горький...
И наконец летом 1947 года я приехал в Ярцево. Стал работать в райсельхозотделе помощником Землеустроителя. Работа мне очень понравилась. Старший землеустроитель Засухин относился ко мне с уважением, помогал осваивать специальность, но с ним случилась неприятность, и место его стало вакантным. Я закончил курсы, и мне была предложена эта должность. Заведующим райсельхозотделом был Василий Павлович Краснопеев, замечательный человек, умница от природы. И вообще в Ярцеве оказалось в это время много интересных людей - кандидат сельскохозяйственных наук И. Т. Маслеев, который старался вывести высокопродуктивных сибирских коров, но наши Животноводы со средним образованием были слабыми ему помощниками в этом деле. Работала в селе секретарем-машинисткой, стенографисткой Ксения Аркадьевна Кузнецова, бывшая жена секретаря Ленинградского обкома и горкома партии. Она, армянка, свободно говорила на английском, французском, армянском языках, в совершенстве знала русский. Мы называли ее «ходячая энциклопедия». На пишущей машинке она будто не печатала, а играла... Хирург Михаил Румянцев... Будущий академик медицинских наук Александр Баев, который работал в Нижнешадрине и Назимове... Здесь был цвет нашей науки и культуры...
Тимофей Георгиевич Зверев на юбилее Ярцева
В 1952 году я женился на враче-педиатре. Многие в селе, наверное, помнят Зою Кирилловну Звереву. Жажда к знаниям не утихала, и я поступил в Ачинский сельскохозяйственный техникум на второй курс. В 1956 году закончил учебу и получил диплом с отличием по специальности «землеустройство». При распределении я попросил: «Прошу направить меня в Ярцево, на мою родину, где провел я детство и молодые годы...». Просьба была удовлетворена.
Я с радостью приступил к работе, но скоро увидел, что организация работы в колхозе отличается от теории, как земля от неба... Командовали те, кто мало что понимал в сельском хозяйстве, - работники райисполкома и райкома партии...
Приведу несколько примеров. Я находился в командировке в Колмогорово по уточнению границ Землепользования колхоза. Туда же приехал уполномоченный райкома партии по уборочной кампании. Я за ужином его спросил, почему не убирается гречиха, она может уже осыпаться... Он ответил, что гречиха еще цветет. Я сказал: «Она будет цвести, пока не замерзнет, а снизу зрелое зерно осыплется, урожай потеряем..». Он выскочил из-за стола, начал ругаться... Или другой пример. Я с агрономом Лебедевой и третьим секретарем райкома партии Злобиным приехал на заимку Леднево. Нас встретил председатель колхоза, бывший кулак-хлебороб, кажется, Мальцев. Посмотрели овес, он был чистый, хороший, но еще не созревший. Секретарь говорит. «Завтра приступайте к уборке». Агроном и председатель возразили: «Поле еще не достигло спелости. Надо подождать дней десять». Нет - «Начинайте». Агроном шепнула председателю: «Мы завтра уедем, а вы убирайте, когда овес созреет». Утром уборка не началась... Секретарь райкома нашел председателя: «Если тебе не понятна политика партии и правительства, мы тебя пошлем туда, где Макар телят не пас». Мы с Лебедевой в это время завтракали, а когда вышли на улицу, то увидели, что овес жнут... Она заплакала, как ребенок «Я больше здесь работать не буду...». По возвращении в Ярцево, действительно, подала заявление об увольнении и уехала в Ужурский район. Меня в 1957 году, после упразднения Ярцевского района, направили старшим землеустроителем в Курагинский район. Здесь были большие перспективы углубленного землеустройства. Но в 1958 году МТС были упразднены, Землеустроители сокращены, совершен очередной удар по сельскому хозяйству. Я решил уехать в Енисейск, куда переводили на работу жену. Закончил техникум, благоустраивал город, вел строительство, был главным архитектором Енисейска...
Очень коротко о брате Якове, которого, говорят, помнят ярцевские мальчишки послевоенных лет как руководителя ансамбля... Он учился в Ярцевской школе, откуда в ноябре 1943 года был призван в Красную Армию, направлен в десантные войска - воинскую часть № 12187. Он прыгал с парашютом и днем, и ночью - и на ровную местность, и на леса, болота.. Прыжки, понятно, были не всегда удачные, потому осталась на всю жизнь боль в ногах. В конце 1944 года Яков был направлен на фронт в действующий 120-й стрелковый полк, а после переведен в 140-й гвардейский стрелковый полк. Участвовал в освобождении Венгрии, Чехословакии, Австрии. Награжден орденом Славы III степени, медалями. Служил в армии брат до сентября 1950 года. И в это время, пять лет, участвовал в военном ансамбле песни и пляски. После демобилизации немного пожил в Таганроге по приглашению тети - медика, участницы войны. Но родина тянула к себе, и в 1952 году он приехал к родителям в Ярцево. Вот тогда Яков и учил детей петь в хоре и плясать... Работал в школе, на рыбозаводе. В начале семидесятых переехал в Енисейск, работал в аэропорту токарем. В 1993 году его не стало.
Так что я один из братьев жив... С 1992 года -пенсионер. Живем с Зоей Кирилловной в тихом старинном городе Енисейске... И я никогда не жалел, что нашу семью «раскулачили» и выслали из Пировского, иначе остался бы я колхозником в грязной фуфайке, рваных штанах и стоптанной обуви.
Тимофей Зверев, фронтовик, кавалер орденов Красной Звезды, Отечественной войны и медалей. Енисейск. 2004