П. Соколов. Ухабы
ГЛАВА 5
" Если разум у тебя вступает в противоречие с сердцем - слушайся сердца. Разум способен на компромисс с совестью, сердце - никогда." Когда она началась? Какие критерии пролагают границу между детством и юностью? Я лично считаю, что это происходит тогда, когда ты начинаешь ощущать себя не зрителем со стороны событий в мире, а их соучастником, ищешь, и стараешься найти свое место на той сцене, которая называется жизнью. Общий фон, на котором развивались дальнейшие события, в общих чертах уже описан. Потерпев финансовый крах и очутившись на положении нищих, получивших из милости некое подобие крыши над головой, мы оказались почти на самой нижней ступени социальной лестницы. Ниже шло уже бродяжничество. Кроме крыши, однако, надо было еще и питаться. Ящик с "Макарони италиано" не стал волшебным горшочком, который бы беспрестанно варил кашу. И вот тут на сцену вступает новое действующее лицо, точнее целый мирок, именовавшийся " Русским инвалидным домом ". Этот мирок сыграл немалую роль в моей жизни, как в смысле поддержания нашего существования, так и в смысле формирования моего мировозрения. Что же это было за заведение? Организатором его был некий бывший полковник Абрамо'вич – русский еврей, православный и аккуратно посещавший церковь, но, так и да, самый настоящий, что особенно наглядно подтверждали его жена и прочие женские родственницы, как будто сошедшие с карикатур на "жидов", печатавшихся на страницах издания соратника Вонсяцкого. Этот Абрамович был кавалером многих орденов, в том числе Георгиевских крестов, порядком покалечен во многих войнах, в том числе и болгаро-турецкой 1912 г., где он сражался добровольцем на стороне болгар. Он имел и болгарский " Кръст за храбрость ", и вообще этот период его биографии открыл ему путь к сердцам и кассам некоторых правительственных учреждений. К его чести, эти связи он использовал не в личных целях, а создал некое подобие пансионата для эмигрантов-инвалидов, к которым потом примазались и просто престарелые русичи и их дальнейшие потомки, цветущего, и даже младенческого возраста. К описываемому времени это богоугодное заведение арендовывало, или имело в собственности, 4 - 5 зданий, густо набитых разным по возрасту и происхождению людом. Здесь были бывшие генералы, из которых сыпался песок, и престарелые казаки, как бы сошедшие со страниц "Тихого Дона",опустившиеся князья Лобанов-Ростовский и Вяземский, с серией отпрысков дегенеративного вида, и выжившая из ума графиня Граббе, водившая и носившая на руках свору шавок, и прочие представители некогда блиставшей российской интеллигенции, а ныне более похожие на героев Горьковского "Дна".
Вся эта разношерстная братия имела кров и трехразовое питание, довольно скудное, но вполне достаточное для полуголодного существования. В определенные часы звон колокола извещал о готовности пищи, и со всех домов, отстоящих друг от друга на 300-400 метров, начинали тянуться с судками, кастрюлями и мисками старики и старухи, дети, и выстраивались у раздачи в очередь. В ожидании своего пайка обменивались приветствиями на французском языке, делились мнениями о политических событиях, главным образом в свете того, насколько они приближают их возвращение в Россию, к их поместьях и губернаторским креслам, делились обидами по случаю того, что NN в 1904 г.был у данного соискателя баланды в адютантах, а теперь он генерал, в то время, как его бывший начальник - только полковник. Генерал в это время, шаркая босыми ногами в галошах, доказывал, что надо было в свое время вязнуть в Мазурских болотах, а не протирать стулья в штабах. При этом он косил взглядом на миску выходящего из кухни, прикидывая достанется ли ему в супе кусок мяса, какой он видел в чужой миске. На том же центральном участке, где была кухня, стояла и выстроенная уже в мою бытность церковь, которая по субботам и воскресеньям, не говоря уже о больших праздниках, превращалась в своеобразный клуб, где встречалось практически все население этого "клоповника", облачившееся в побитые молью мундиры и платья, чуть ли не пушкинских времен. Впрочем, и в будние дни церковь служила клубом. Алтарь закрывался, складывающейся наподобие ширмы, перегородкой, и в оставшемся после этого помещении размещались столики и стулья. Здесь читали книги, иногда устраивались лекции, по-моему даже поигрывали в картишки, под неодобрительным взглядом четырех поколений Российских императоров, нарисованных в полный рост нa 2-метровых полотнах. Я подробно остановился на описании этой церкви, так как она сыграла некоторую роль в последующих событиях. Так вот наша "усадьба" вплотную примыкала к левому флангу этого инвалидного комплекса. Сначала за мизерную плату, а затем и вовсе бесплатно, мы стали получать 2 порции инвалидного пайка на троих, и таким образом, с одной стороны, были обеспечены хлебом насущным, с другой стороны, оказались втянутыми в орбиту эмигрантского болота, от которого доселе удавалось открещиваться. Среди обитателей этих домов, а также "независимых" были и мои сверстники, которым в свое время будет уделено место в моем повествовании. Матери иногда удавалось получить временную работу, иногда заниматься репетиторством, и это позволяло кое как покрывать нужды в одежде, школьных принадлежностях и т.д. В этот период я учился в 4-5 классе гимназии, что соответствует нашему 7-8 классу, т.е. мне было лет 13-14. То ли потому, что я стал взрослее, то ли потому, что в мире начала назревать буря, но я, точнее все мы, стали больше интересоваться политикой. По моему, первый интерес к ней возбудил во мне италиянский иллюстрированный журнал. Он назывался то ли "Il Popolo",то ли "Popolo d'Italia". На обложке, во весь формат, обычно помещались картинки, на которых, то паровоз врывался в комнату, где спала семья, то самолет валился на крышу дома, то еще какие либо кровожадные сцены. С началом Итало-эфиопской войны, там стали появляться батальные сюжеты : орда эфиопов, с копьями наперевес атакует итальянский танк, или, наоборот, храбрые берсальеры, с петушиными перьями на касках, вчетвером обращают в бегство толпу черномазых босоногих воинов. Сначала я рассматривал эти картинки просто из любопытства, но понемногу я начал осмысливать и сущность происходящих событий, и во мне поднималось сочувствие к черным жертвам агрессии, и чувство гнева, ненависти к захватчикам и напыщенному, как индюк, Дуче Мусоллини.
Вскоре тот же журнал начал печатать сцены из гражданской войны в Испании. Место эфиопов заняли оборванцы с красными лентами и уголовным выражением лиц, которым противостояли бравые молодцы генерала Франко, и пикирующие бомбардировщики с опознавательными знаками Италии, или черными крестами. Война в Испании стала первой искрой пожара, вскоре охватившего Европу, и хотя, в масштабах наших, когда 30-50 км считалось "далеко", до Испании было как до луны, но эти события ворвались в наш мирный быт, изредка встряхиваемый очередным македонским убийством, или раскрытым коммунистическим заговором, и проложили более зримую черту между теми, кто сочувствовал "красным" республиканцам, и сторонниками фашистов, которые "наконец-то наведут порядок". Этот водораздел пролег и у нас в классе. Он вероятно не был вполне осознанным и скрепленным убеждением, но, так или иначе, мы разделились на два лагеря, которые стали выяснять свои отношения на переменках в туалете. Появились "испанские" клички : так, по аналогии с фашистским генералом Моллой, Жорка Инютин стал генералом Своллой, на манер республиканского деятеля Ларго Кабалеро, матерщинника Мишку стали называть Миха Цыбулеро и т.д. В это время своей стойкостью отличился гарнизон старинного замка Альказар около города Толедо. Нашим Альказаром стал кран в "прихожей" туалета, с надетым на нем шлангом, которым мылся пол в этом заведении- просторном помещении метров 5x6,с мозаичным полом и рядом кабинок. Завладевший этой крепостью, обрушивал на врагов потоки воды и заставлял их позорно покидать поле боя, или укрываться в кабинках, что, впрочем, еще не гарантировало безопасность, так как стены не доходили до потолка, и при умении можно было бить рикошетом от потолка по самым неуязвимым позициям осажденных. Поэтому понятно, что в последние минуты уроков мы сидели, как бегуны на старте, готовые по звонку броситься на штурм нашего "Альказара". Дело кончилось тем, что однажды кто то из "испанцев", не устояв под напором воды, вылетел мокрый с головы до ног в коридор, где в это время проходил наш классный руководитель - Тарзан. Желая выяснить причину такого явления, Тарзан открыл дверь в туалет. Мишка Цыбулевский, владевший в тот момент шлангом, решил,что это вновь возвращается недобитый враг, и направил тугую струю прямо в появившуюся в дверном проеме физиономию. За всю испанскую войну, наверное, не было более кровопролитного события, чем то, которое наступило за этим. Всех республиканцев и франкистов выстроили под часами, исписали дневники вдоль и поперек, вызывали родителей. Туалетные бои приутихли и перешли в плоскость словесных дискуссий, в которых перепадало не столько самим участникам, сколько их родичам по женской линии.
Теперь от общего обзора перейду к конкретным участникам событий этого времени и их взамодействию с моей личной жизнью. Кое-что о своих друзьях-приятелях я уже писал, во многом забежав вперед, сейчас же напишу о начале нашего знакомства и его дальнейшем развитии. Одним из деятельных участников "испанской войны" был Кот Сиверс, о котором я упоминал ранее. В те времена он был в стане противников, и не только по идейным соображениям. В этом году в нашем классе появилась новая ученица, Адочка Невейнова, девица несколько взрослее нашего брата и по возрасту и по степени развития. Росла она в большой семье, где была самой младшей, но где пользовалась значительной степенью равноправия, что и сделало ее более развитой и самостоятельной, чем многие из ее сверстников и сверстниц. Понятно, что она привлекла общее внимание, особенно мальчишеской половины, но успех имел только Кот, который, как я уже писал, также имел в ту пору некоторое физическое и моральное превосходство. Этот факт усугубил ту скрытую неприязнь, которую большинство из нас испытывали к Коту. Каюсь, но сидя на парте позади Ады Невейновой, я зачастую испытывал к Коту зеленую ненависть, когда он устраивался возле Ады, и начинал оказывать ей знаки внимания. В этот период я сидел вместе и довольно тесно дружил с неким Валькой Туковым, парнем порядком хулиганистым. Одним из наших совместных увлечений было оружие. В Болгарии, вообще-то, оружие было малодоступным, и в силу ограничений на его приобретение, и благодаря высоким ценам, но, тем не менее, существовали оружейные магазины, и мы нередко глотали слюни, рассматривая на витринах всякие Вальтеры и Браунинги, либо охотничьи ружья Зауэр. Вполне естественно, что о них мы могли только мечтать в голубых снах, но в реальной действительности можно было свободно приобрести малокалиберные однозарядные винтовки и пистолеты, так называемые Фло'беры. Они были калибра 6 и 9 мм. Патроны продавались тоже свободно. Ясно, что редкий, уважающий себя мальчишка, не откладывал копейки от завтраков на приобретение такого оружия. Оно было грубо сделано, абсолютно бесприцельно, могло, конечно, нанести серьезную рану, но в основном служило лишь источником шума и чувства самоутверждения. Я уже был счастливым обладателем 6 мм пистолета, а Туков только собирался с ресурсами. Наконец радостный день наступил. Мы вместе пошли выбирать, и Валька остановил свой выбор на калибре 9 мм. Пистолет размерами и формой походил на мушкет Д'Артаньяна, и с трудом умещался в портфеле. Ясно, что в первые дни его всегда носили в школу и крутили, рассматривали на всех переменах и на тех уроках, где можно было вести себя повольготнее. Одним из таких уроков было рисование. Учитель, средних лет, очень спокойный мужчина без правой руки, вел занятия в демократической атмосфере: можно было пересаживаться, помогать друг другу, разговаривать. Мы с Туковым, кое-как нарисовав предложенную нам вазочку, занялись ковбойскими прожектами, а Кот подсел к Адочке, и стал усердно корректировать ее рисунок. В пылу творчества он стал на колено на сиденье парты, склонившись к своей подопечной, с нашей точки зрения, чересчур близко. Туков в это время заряжал и разряжал пистолет. Заметив шуры-муры Кота и мою уксусную физиономию, он решил мне посочувствовать. "Вот я всажу сейчас ему в ж... пулю ", заявил он и щелкнул пистолетом. Неожиданно прогремел выстрел, к счастью мимо. Кота, как ветром сдуло. Все замерло. Туков стоял обливаясь потом, и старался затолкать пистолет в мой портфель. "Что случилось?" - довольно невозмутимо спросил учитель. Туков пытался объяснить, что у него упала пробка, которые продавались для детских пугачей. В них был заряд какого-то вещества, который, когда в него попадала игла ударника, стрелял довольно громко. Вот на такой то снаряд он, якобы, нечаянно наступил. Впрочем, обыска не было, весь класс бурно поддержал версию о пробке, и на том инцидент был исчерпан. Как это ни странно, но с этого дня началось наше сближение с Котом, и вскоре он не только вписался в нашу компанию, но и занял в ней видное место. Особенно сблизился с ним я, стал часто бывать у него. Скоро все смирились с Котовской монополией на Адочку, и в затухающих военных действиям под Мадридом уже не присутствовало личных мотивов. Настоящая же война в Испании шла с усиливающимся ожесточением. И вот у нас с Котом родилась идея бежать в Испанию. Мы обложились картами, прорабатывали различные варианты, начиная с путешествия под вагоном экспресса Истамбул - Париж, и последующего перехода через Пиренеи, до перехода через границу с Югославией и проникновения на корабль, идущий из порта на Адриатике в Испанию. Составлялась калькуляция потребностей во времени и продуктах, и многое другое. Подготовка шла долго, и чем взрослее мы становились, тем иллюзорнее становилась вероятность повторения приключения Мантигомо-Ястребиного Когтя.
От приключенческой тематики отвлекала также и проза жизни. Все труднее становилось сводить концы с концами. Здесь на нашем горизонте вновь появился Петр Петрович Жуков, сослуживец отца и несостоявшийся производитель итальянских макарон. Он вернулся на прежнюю стезю землемера, и предложил мне работу на полевой сезон в качестве "фигуранта", как называли на профессиональном языке рабочего, носящего доску, или выполняющего другие подсобные топографические работы. Это был мой первый выезд из дома и мои первые трудовые шаги. Эта первая поездка была на станцию Кри'чим, неподалеку от крупного города в южной Болгарии - Плов'дива. Целью съемки была подготовка проекта орошения данной территории водами реки Мари'ца. Часть системы каналов уже существовала и нам не раз приходилось преодолевать их по ходу работы. Местность представляла из себя сплошные плантации помидоров, фруктовые сады и виноградники. В течение всего сезона, днем и ночью, гудели по дорогам машины, увозившие с полей продукцию, последовательно созревавшую, на станцию, где она грузилась в вагоны и шла на экспорт во все страны Европы. Весь конвейер был четко отлажен, и я часто вспоминал эту организацию, видя бесхозяйственность и неразбериху в нашем российском хозяйстве. В Болгарии овощи и фрукты были дешевыми и я не испытывал в них недостатка, но тут мы буквально объедались, стали привередливыми, и не только выбирали сорт фруктов или винограда, но и местность, где они произрастали, предпочитая места возвышенные, где не было искусственного орошения, благодаря которому продукция полей выигрывала внешне, но проигрывала во вкусовом отношении. Сначала я жил и питался с Жуковым, но затем он переехал в другое село, а на старом месте, для завершения недоделок, осталось несколько человек "стажантов"-стажеров, проходящих практику старшекурсников Софийского Технического Училища. С ними предстояло работать и мне. Училище это славилось своим левым уклоном. Сами учащиеся называли его " Държавно коммунистическо училище", и все сплошь, возможно по традиции причисляли себя к коммунистам. Тут я впервые столкнулся с азами политграмоты. Среди этих стажеров имели хождение и нелегально издаваемые книжицы и листовки, велись дискуссии по теоретическим вопросам, пелись революционные песни. Нам оставили на пропитание некоторую сумму денег. В первый же вечер самостоятельной жизни, мы всей гурьбой отправились на станцию, бывшую от села в 3-4 километрах, покутили там, оставив практически все свои финансовые ресурсы в кармане местного ресторатора. Все дальнейшие дни мы проводили на подножном корме. По утрам мы ели тюрю из молока и хлеба, которые нам в долг давала хозяйка квартиры, а вечером такую же тюрю, но из хлеба и вина, которое из сочувствия отпускал нам местный кабатчик. После подобного ужина в основном и велись семинары по политэкономии, на которых в черном цвете рисовались эксплуататоры - капиталисты, сажающие своих работников на винную диэту, с целью завладения прибавочной стоимостью. Кончилось лето, и я вернулся домой загорелый, повзрослевший, с небывалой (для меня) суммой денег, и затаившейся в глубине малярией, подцепленной в заливаемых водой полях Марицкой низменности.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава