П. Соколов. Ухабы
ПОИСК ПУТЕЙ.
"Путь в Россию лежит через
Германию."
(из лозунгов вербовщиков в Шутцкор)
Когда прошел первый ажиотаж, наступило время трезвого осмысления создавшейся ситуации и своей позиции. Однако спокойно выжидать я не мог. И вот уже в начале июля я как то встретился со своим давним приятелем Сорокиным, с которым когда то сидел за одной партой в Русской гимназии. Впоследствии Сорокин перешел в болгарскую 6-ю мужскую гимназию, с которой до последнего года, когда мы получили новое здание, мы занимались в одном здании, но в разные смены. Мы часто встречались на пересменках, и хотя тесно и не дружили, но были в хороших отношениях и имели общие взгляды. Сейчас оба мы сдавали экзамены, а между ними встречались, и имели достаточно времени, чтобы, поговорить обо всем. Сорокин испытывал то же чувство боли за Родину и потребность в действиях, и вот мы решились идти в Советское посольство. Шаг этот был довольно рискованным. На Советское посольство смотрели, как на пугало, знали, что оно находится под постоянным наблюдением, и что те, кто туда ходил, нередко попадали в полицию, и там допрашивались о целях своего визита. Сейчас в условиях, когда Болгария, хотя сама и не вступила в войну, но была всецело привязана к Германии, это было рискованно вдвойне. Тем не менее, мы решились и, как были в гимназической форме, отправились в полпредство. Однако мы не пошли через главный вход, где стоял полицейский, который, как мы считали, мог нас не пустить, а подошли к боковой калитке, на которой был звонок и надпись, что надо открывать при ответном сигнале. Мы позвонили, боясь, что нас арестуют до того, как успеют нам открыть. Через 5-6 секунд прозвучал зуммер и калитка поддалась нажиму. Нас встретил мрачный тип, повидимому привратник. Выслушав наши сбивчивые слова, он ввел нас по крыльцу в небольшую комнатку и велел ждать. Скоро к нам вышел молодой человек, элегантно одетый, так не похожий на карикатурный стереотип "советчика" в смазных сапогах. Мы ему изложили нашу просьбу отправить нас в СССР. Он нас терпеливо выслушал, похвалил за патриотический порыв. Подвел к большой карте, где показал обстановку на фронтах, высказал оптимистические прогнозы на развитие военных действий, но сказал, что в современной обстановке наши пожелания выполнить невозможно. Я задал тогда такой вопрос, видимо навеянный былыми прожектами бегства в Испанию, как бы среагировали власти, если бы мы самостоятельно добрались до СССР? Он ответил, что в СССР дети не отвечают за содеянное родителями, и что нас бы встретили с пониманием. (Я не знаю, насколко он был искренним). На вопрос, что же нам делать, он ответил уклончиво, сказав лишь, что если мы узнаем что либо интересное, то приходили бы снова. Вышли мы несколько обескураженными, но и воодушевленные каким то духовным единением с советским народом. Нас никто не задержал, и на этом наши контакты закончились. Через несколько дней после этого, я получил свой аттестат и уехал на работу, на этот раз в небольшой городок в Северной Болгарии. К этому времени фирма Абаджиева распалась, и П. П. Жуков стал работать с новам шефом. Я не помню его фамилии, но он был русским и звали его Николаем Ивановичем. Он был женат на состоятельной болгарке. Его тесть в это время занимал пост военного министра. Николай Иванович был лет 40 с гаком, с большой лысиной, обрамленной гладко прилизанными остатками волос, носил очень толстые очки, и был похож более на нешибко преуспевающего врача. В персонале у него, кроме Жукова, было трое молодых людей - русских, и один болгарин, выпускник того же землемерного училища, как мои прежние друзья - стажеры. Ему было лет 28, был он менее эмоционален, но был таким же убежденным коммунистом. Звали его Хайду'шки. Он неплохо говорил по-русски и любил, когда к нему обращались Федор Иванович. В отличие от прошлых лет, когда все передвижение по полю мы совершали пешком, проходя до места работы иногда по 5-6 км, на этот раз мы ездили на автомобиле. Это был старый-престарый Шевроле, образца 30 года, очень примитивный, но безотказный и выносливый. Он мог ходить по пахоте, проламываться через заросли кукурузы, и возить в пятиместном кузове по 6-8 человек, с инструментами и досками. Водил его местный житель, оболгарившийся русак, по имени Володя, или Владо, как его называли болгары. Сначала я работал рабочим в группе с Николаем Ивановичем, по составлению триангуляционной сети, а затем мне стали поручать самостоятельную работу по измерению полигонов, а затем нивелировке. Иногда мы уходили далеко, и в конце дня за нами приезжал Шевроле и вез нас домой, но случалось и так, что он из за поломки не мог приехать, и приходилось либо топать 8-10 км, либо ночевать в копне соломы. В одну из таких ночей, в высоте над нами прогудел самолет, а через день в газете было сообшение о выброске парашютистов в 50-60 км от нас. Так война напомнила о себе даже в этом глухом краю. Однажды, когда нас "забыли" на самом краю нашего объекта, а на горизонте поблескивали молнии, мы решили искать кров. Отправив домой одного рабочего за продуктами, мы со вторым рабочим пошли искать ночлег в соседнее село, бывшее в 2 -2, 5 км, где жили немецкие колонисты. Я и ранее видел их издали и удивлялся добротным повозкам и упитанным рослым коням, но здесь меня поразили ухоженные домики, цветники. В первой же хате нас приняли, но первым делом хозяйка кликнула двух девок, они принесли теплую воду и заставили нас мыться, мыть ноги, а после того мы зашли в дом. Нас угостили хлебом с молоком и медом, и отвели в комнату, где стояла кровать под белоснежным покрывалом, с горой подушек. Мы было протестовали против такой роскоши, но хозяйка и слушать ничего не хотела. Мы остались одни, молчаливо переглянулись и улеглись спать на полу. Прошло лето. На этот раз мне некуда было спешить. и я оставался в селе до окончания полевого сезона, а затем, с приключениями, перевалили на вконец измочаленном Шевроле через горы, и проехав ночью через мой родной городок, которого мне так и не пришлось увидеть, вернулись в Софию, где я продолжил работу в фирме Николая Ивановича, уже на оформлении в чертежах результатов нашей полевой съемки. Контора наша, состоящая из одной большой комнаты, помещалась на 3-ем этаже большого здания в центре города. Всю середину занимал большой стол (где то метра 2 х 4), рабочее место всех нас. Отдельно было еще два стола. На одном из них, у окна трудился чертежник, вычерчивавший в туши листы, которые мы составляли по данным съемки, в карандаше. Другой стол стоял в противоположном конце комнаты, где работал Николай Иванович. Впрочем он часто уходил по разным делам, но и в его присутствии обстановка была весьма непринужденная: разговаривали, рассказывали анекдоты. Иногда устраивали передышку, посылали кого нибудь за виноградом или фруктами. Основной темой была политика. Мы разделились на два яростно дискутирующих лагеря. В одном просоветском были я, Хайдушки и чертежник Георгий Оттович Цетерманн, человек лет 50, в толстых очках, не выпускавший сигареты изо рта. Слыл он высококвалифицированным чертежником, был уважаем всеми, включая шефа, но одновременно объектом шуток и разных нападок. Был он язвителен, и на все выпады отвечал ответным ударом. Во-первых его пытались упрекнуть, что он, будучи немцем по происхождению, выступает против Германии. Это Цетерманна задевало, он доказывал, что он не немец, а швед, и просил считать себя хоть жидом, но только не немцем. Все втроем мы составляли дружную компанию, а наши оппоненты, объединенные антисоветизмом, все же проигрывали словесное поле боя из-за внутренних разногласий. Один, Панкратов, казак, стоял на позиции самостийности, второй, Згонников, наоборот, был ярым монархистом, сторонником единой и неделимой, а третий, Филимонов, примыкал к какому то из новомодных течений с расплывчатой программой профашистского пошиба. Николай Иванович в дискуссиях не участвовал и молча страдал, чувствуя, что наши словесные баталии, когда все бросали карандаши и линейки, отнюдь не способствуют повышению производительности труда. Были и просто разные "хохмы". Так Згонников однажды принес пакетик ирисок и всех угостил. Цетерманн, потерявший от постоянного курения вкус, долго жевал, и только когда конфета никак не уменьшалась в объеме, засомневался, и обнаружил, что ему подсунули подделку из воска. Он перенес смешки стойко, но через пару дней принес довольно дорогое печенье, состоящее из оболочек в виде желудей, орехов и т. п. , внутри которых помещалась начинка из крема с орехами. Некоторые удивились такой расточительности. Отто'вич, как обычно называли Цетерманна, сказал, что у него день рождения. Все угощались, поздравляли имениника. Вдруг Згонников завопил: "Отто'вич ! Такой-сякой !" Оказалось, что тот, предоставляя каждому самому брать из кулька печенье, умудрился всучить Згонникову ту, в начинку которой он подсыпал порошок хинина. Згонников плевался весь день. а Цетерманн невозмутимо улыбался, склонившись над чертежом. Однажды Панкратов вновь спровоцировал Цетерманна, говоря, как повысятся акции Цетерманна, после победы немцев, из за его немецкой фамилии. Оттович опять обиделся, и стал говорить, что кем бы он ни был, но фамилию свою менять не будет, а вот вы, дескать, станете перекрашиваться: Филимоновманн, Згонниковдорф. . . . "Ну а я, как буду зваться ?" спросил Панкратов. "Вы будете щирым украинцем Пинкрат-Зал. . . . . " Тут Оттович присовокупил такое неожиданное, но удачное слово, что все, не исключая Панкратова грохнули, И даже Николай Иванович крякнул в своем уголке. Так вот проходила зима. Обычно после работы мы шли с Хайдушким, и говорили о политике уже в серьезном ключе. Скоро он взял надо мной что то вроде шефства, и я через него стал привлекаться к работе нелегальной партийной организации. Несмотря на то, что я был занят настоящей взрослой работой, я не прекращал общения со своими старыми друзьями. Из компании выбыл Кот. Осенью его призвали в армию. Он служил в Софии, в пехотном полку, при штабе. В моем представлении, он должен был сидеть за столом, окруженный разной аппаратурой, с наушниками на голове, тем более что Кот окружал свою деятельность дымкой таинственности. Однажды я решил навестить его. Часовой у входа поинтересовался, куда я иду и пропустил, указав как пройти к штабу полка. Когда я зашел, то в небольшой комнатке, вроде прихожей, я увидел Кота, сидящего скрестив ноги на большом сундуке. Другими словами, его обязанности связного заключались в побегушках. Но это дело второстепенное. Вечером мы с матерью почти ежедневно ходили к Нойковым, нашим бывшим домохозяевам. Бывшим, потому что нашу квартиру они приспособили под лабораторию старшего сына Митко, который пробовал свой очередной бизнес, а мы переехали в небольшую пристройку, метров на 200 ближе к Княжево, около самой трамвайной остановки. У Нойковых был радиоприемник, но слушать передачи из Москвы или Лондона им мешало незнание языков. Мать играла в данном случае роль переводчика и коментатора. Дела на фронте шли плохо. Немцы рвались к Москве, но не столь успешно, как предполагали. Лондонское радио в своей французской передаче, ежедневно напоминало обещание Гитлера, данное народу Германии, отметить день 7 ноября парадом немецких войск на Красной Площади, и отсчитывало, сколько еще дней осталось фюреру для выполнения его обещания. Число дней неизменно убывало, а победоносный вермахт все топтался в снегах Подмосковья. Наконец наступил и день долгожданного парада. . . . . et voila' ! Парад состоялся, но только советских войск. Мы все впервые поздравили друг друга с днем 7 ноября, символом победы социализма не только в 17-ом, но и 41-ом году. Немцы, подскребая резервы, вывели свои войска с части Югославии, включающей земли, на которые претендовали болгары, и передали их Болгарии под военное и административное управление. С одной стороны, это вызвало националистическую эйфорию, с другой определенное недовольство, так как нарушенное войной хозяйство новых земель, по размеру равных примерно половине страны, нуждалось в помощи, что отразилось на уровне жизни в старой Болгарии. В частности, были введены карточки на ряд продуктов, в т. ч. на хлеб, который к тому же стали печь с примесью кукурузы, сои и других суррогатов. Под новый 1992 г. пришла радостная весть о поражении немцев под Москвой и Ростовом. Стало ясно, что планы блицкрига провалились, и что предстоит длительная борьба с проблематичным успехом для немцев. По этому случаю родилась идея отпраздновать Новый Год. Мы все скинулись (я теперь был при деньгах !), пожертвовали ряд карточек, и собрались в чьей то квартире (я до того дня там не бывал). Было много народа, взрослых и молодежи, среди них незнакомые девушки-болгарки. Но в основном это были Парагвайцы, включая Кота, который пришел прямо из казармы, в грубых, не по росту больших сапогах, и куртке из толстого сукна. От его элегантности и аристократизма не осталось и следа. Встретили Новый Год и по софийскому, и по московскому времени, со всеми подобающими тостами. До утра танцевали, играли в разные игры, гадали. В общем это было первым, и к сожалению последним полноценным праздником среди своих друзей. Там я повстречался с симпатичной девушкой, танцевал с ней, и даже назначил ей рандеву. Когда мы затем встретились и ворковали на скамейке, посыпаемые легким снегом, она сказала, что работает в полиции и показала мне свое удостоверение. Я не уточнял ее обязанностей, но чувства мои сразу увяли, и я больше с ней не встречался. В связи с освоением новых земель была объявлена дополнительная мобилизация, и мой политический наставник - Хайдушки был призван в армию. Вернулся он через месяц, но в нем произошел определенный перелом. Угар национализма передался и ему. Он стал умереннее в своей критике правительства, симпатиях к Советской России и враждебности к фашизму. Впрочем такие настроения охватили многих. Нойковы стали реже приглашать нас, радио под разными предлогами не включалось, Митька занялся какой то деятельностью по заказу немецкой армии. Словом, я значительно разочаровался, и общность интересов с болгарскими коммунистами дала трещину. Я вновь почувствовал себя одиноко. Это сблизило меня еще больше с отцом Хановым и Алешкой Вальхом, с которыми у нас было много общих мыслей и чувств. К тому времени окончилась моя работа у Николая Ивановича. Основная часть картографической работы была закончена, и до начала нового полевого сезона некоторых из нас рассчитали. В капиталистической стране это делается просто: предупредили за две недели и "прощайте, голуби!" Никаких профсоюзов и выходных пособий. Впрочем без работы я почти не был. Меня взял конкурент Николая Ивановича, некто Ангелов. Работали у него на дому, на противоположной окраине Софии. Сначала я выполнял ту же работу, как у Николая Ивановича, затем шеф предложил мне работу чертежника, вроде нашего Оттовича. Сперва я убоялся, но скоро начало получаться. Цетерманн помог мне советами, и я освоился. Ангелов был доволен, и даже добавил мне жалованья, хотя оно и в таком виде не достигало уровня оплаты, которую производили болгарам за ту же работу. Я уже говорил, что правительство, с целью создания рабочих мест, ввело дискриминационные законы против иностранцев, которыми хозяева пользовались, нанимая нас за меньшую оплату и без каких либо социальных гарантий. Впрочем, когда дело касалось не прав, а обязанностей, то различия в происхождении не делали. Так я уже получил приписное свидетельство, и осенью должен был быть призван в армию. Это уже омрачало мою жизнь. На много месяцев мать лишалась поддержки, а я должен был превратиться в бессловесного статиста на политической сцене. В марте месяце произошло событие, имевшее большой резонанс в жизни эмиграции, и разом круто изменившее все мои планы. Из окупированной Югославии почти не доходило известий. Поговаривали, что там произошло народное восстание и кипит партизанская война. Затем донесся слух, что в Белграде формируются воинские части из эмигрантов, которые немцы предполагают отправить а Россию, надеясь на возобновление гражданской войны. Эти слухи обрели реальность, когда в Софии появились представители-вербовщики в этот первый добровольческий корпус. Не скупились на обещания и рекламу. Многих это привлекло, как из старшего поколения белогвардейцев, так и молодежи. Началась запись. Однажды мы с Алешкой обсуждали эту проблему. Лозунг "Путь в Россию лежит через Германию", подброшенный вербовщиками, мы понимали по своему: это был единственный возможный путь на русскую землю, а там уже реальной становилась возможность перейти на сторону Красной Армии или партизан. И мы решились. Ханов был осторожен в своей оценке этих перспектив, но в целом с пониманием отнесся к этой идее, а Хайдушки, с которым я тоже поделился планами, отнесся к ним с полной поддержкой. Сложнее была беседа с матерью.
Она также с пониманием отнеслась к нашим побуждениям, но понятно не могла с легким сердцем благословить нас на такую авантюру. Доводы, что меня все равно призовут в болгарскую армию, и она останется без всякой поддержки, в то время, как тут будут выдавать приличное пособие, она отвергла сразу и они не стали предметом обсуждения. В общем разговор был трудным, но мне удалось убедить, а может быть настоять, на своем решении. В считанные дни были оформлены все формальности, и первый эшелон новорожденных "контрас" отправился в Белград
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава