Владимир Померанцев. По царским и сталинским тюрьмам
В конце января 1950 года меня со специальным конвоем перевезли из Ленинградских Крестов в спецтюрьму в Болшево, под Москвой. Как я ни готовился к этому спецпереезду, действительность превзошла мои ожидания и произвела сильное впечатление. Началось с того, что вместо “воронка” в Крестах нам подали “эмку” — легковой автомобиль марки завода имени Молотова. Я сел на заднее место, по бокам два конвоира в штатском и еще один — с шофером. На московском вокзале перед посадкой в поезд на Москву наша группа остановилась у газетного киоска.
— Может, газет купим? — обратился ко мне один из конвоиров. Я немедленно воспользовался разрешением и накупил каких только возможно. Пошли на посадку в толпе таких же “штатских”, как и мы сами, и никто не обращал на нас внимания. Мне почему-то казалось, что все вокруг должны знать, что вот ведут “врага народа”. Разместились в отдельном купе. Как только поезд тронулся, проводник вагона любезно разнес всем пассажирам чай и сахар. Все это было просто и естественно, но совершено непривычно для меня. Когда в последний раз ехал в нормальном пассажирском вагоне? В начале 1941 года возвращался из московской командировки в Ленинград. Восемь с половиной лет тому назад! Подумать страшно! На дорогу до Москвы мне в спецтюрьме выдали белый хлеб, полкило колбасы, двести граммов сливочного масла. Я вынул свои продукты, разложил их на столике в купе и... и не мог есть. К горлу непрестанно подступали слезы.
— Что же вы чай не пьете? — обратился ко мне конвоир.
— Горячо... — пробормотал я и уставился в шторку, закрывавшую темное окно. Немного успокоился, быстро выпил чай, ничего не ел и лег на нижнюю лавку лицом к стене.
Куда я еду? Зачем? Что мне еще нужно на этом свете? Деятельность маркшейдера, геолога, проектанта, политического деятеля? Какая все это мишура по сравнению с самим процессом жизни. Но разве это жизнь? Это же прозябание хилого росточка, вылезшего из щели между булыжниками тюремного двора. Вот эти конвоиры — булыжники, а купе, не купе, а одиночка, даже карцер. Тот самый карцер, в котором я мог бы покончить жизнь самоубийством. Не успел, или не мог?
— Примите постели, — прервал мои печальные грезы голос проводника. Матрац, две простыни, плюшевое одеяло, наволочки, полотенце. Я быстро устроил постель, разделся, лег и быстро заснул, не мучаясь больше воспоминаниями.
Утром в Москве на Ленинградском вокзале пришлось посидеть часа два, пока ни пришла легковая машина из Болшево. Я с интересом рассматривал через окно автомобиля окрестности Москвы. Ехать пришлось километров тридцать. Вот показались вышки по углам забора, обнесенного сверху колючей проволокой. Значит, приехали. Спецтюрьма занимала большой участок, частично заросший редкими стройными корабельными соснами. На участке три одноэтажных здания: одно — занято общежитием спецконтингента, другое — ОКБ и третье — кухней, столовой и подсобными помещениями. ОКБ значительно меньше, чем в Крестах. Общежитие представляло собой одну огромную комнату, заполненную кроватями и тумбочками, к спальне примыкал коридор с несколькими кабинетами тюремного начальства, маленькой кухней и уборной. В этой спецтюрьме совсем недавно сидел знаменитый авиаконструктор А.Н.Туполев. Профиль ОКБ был весьма разнообразным: от авиаконструкций до лесотехники. Мне было объявлено, что я нахожусь в “отпуске” и ничем меня загружать в ОКБ не будут. Я гулял по территории спецтюрьмы, читал беллетристику и научно-технические книги, пополнял свои записки по Красноярскому краю и горным наукам.
В спецтюрьме встретились любопытные люди: бывшие военные защитники Ленинграда, ученые по лесному хозяйству, радиотехники, художники. Сидел там и один из последних в роде князей Голицыных. Он хорошо знал семью Льва Николаевича Толстого. Перед арестом работал в Ясной Поляне в толстовском музее у Софьи Андреевны Толстой.
За время “отпуска” меня два раза вывозили в Москву в 4-й спецотдел к полковнику Иванову. Там я узнал, что в Красноярске организовано Особое техническое бюро — ОТБ-1. Иванов выяснил мои знания по проектированию горных предприятий и сообщил некоторые сведения о намечавшихся объектах работ. После второго приезда к Иванову мне разрешили короткое свидание с дочерью. Я не видел ее восемь с лишним лет. Очень волновался, все время старался держать ее за руку и в разговоре перепрыгивал с одной темы на другую: и как живет, и как учится, и как умер Женя.
В середине февраля меня собрали на спецэтап в Красноярск. В отдельном купе скорого поезда ехали четыре штатских гражданина, по виду и поведению ничем не отличавшихся от других и не подавших никаких оснований подозревать, что везут политического преступника. В первые дни пути мои конвоиры приглядывались ко мне и даже старались незаметно сопровождать в уборную. Потом убедились в моем благонравии и даже предлагали выходить на перрон больших станций для прогулки. Ночами конвоиры по очереди бодрствовали, охраняя, но под конец пути оставили и эту предосторожность. Большею частью времени я сидел в купе и читал. За девять лет пребывания в спецтюрьме у меня накопилась небольшая личная библиотека по математике, горному делу, маркшейдерии, истории и иностранным языкам. Был с собой восьмой том Большой Советской Энциклопедии издания 1927 года. Еще в Томской спецтюрьме окабешникам было разрешено приобретать книги на деньги, числящиеся у них на лицевых счетах в тюремной бухгалтерии. Тогда я и купил восьмой том энциклопедии. Этот том был особенно для меня интересен тем, что в нем содержались такие статьи: бумажные деньги, бурение скважин, буржуазия, бюджет государственный, бюджетные индексы, валюта и все с ней связанные статьи, вариационное исчисление и др. При обыске перед отъездом в Болшево все мои книги и рукописи (по математике) были просмотрены начальством ОКБ. По дороге в Красноярск я обнаружил, что из энциклопедии были вырезаны страницы 269-284, среди которых помещалась статья о Бухарине. Я особенно не жалел о такой потере. Статья имела интерес не своим содержанием, а отношением коммунистической идеологии сороковых годов к своим корифеям эпохи Ленина.
Для меня более ценным были мои записки по религиозным вопросам. Я даже был удивлен, что эти записки были пропущены цензурой ОКБ. Предполагаю, что такое упущение цензуры объясняется началом этих записок, написанных по-французски. Цензор, вероятно, принял сорок два урока, преподанные Буддой, за учебные французские упражнения и не просмотрел рукопись до конца. В конце же на 38-ми страницах мелкого (для чтения через лупу) текста была переписана моя статья “О вере”. В дороге я не только перечитывал в десятый раз свои книги по математике, но и развлекался чтением на английском языке комедии Оскара Уайльда.
На предыдущую главу На следующую главу На оглавление