Натан Крулевецкий. Под пятой сталинского произвола
Выше я описал, как появление женского общества и элементов семейной жизни спасли меня от черной хандры. Совершенно преобразилась моя жизнь после моего знакомства и сближения в 1944 году с моей второй женой. Ей было 33, года когда ее посадили в лагерь. К 20-ти годам она кончила педтехникум, а ко времени ареста она уже преподавала 13 лет в средней школе. Она была очень предана своей школе и своим ученикам. Предмет ее преподавания был совершенно аполитичный: математика, она вообще политикой не интересовалась. И все же она была осуждена за политику, за якобы антисоветскую агитацию. Стряпухи из МГБ способны были состряпать любое бело и привешать любому человеку.
Дело ее было сфабриковано на том основании, что мать у нее была немкой, а тут шла война с немцами. Не спасло ее то, что отец был русский, а мать умерла, когда она была ребенком. Благоприятствовал этому делу квартирный конфликт. В их селение приехало много эвакуированных учителей, некуда им было разместиться, и она из сочувствия потеснилась и пустила некоторых к себе на квартиру. Пошли споры, раздоры, и новые пришельцы решили выжить старую хозяйку. Пошли в МГБ и заявили, что она немка и сочувствует Гитлеру. Следователь еще от себя кое что присочинил, и в результате получился приговор на 10 лет заключения.
Человек она мнительный, щепетильный и с завышенной чистоплотностью в моральном и физическом смысле. Эти свойства ее характера делали ее жизнь в лагере, в этом вертепе, совершенно невозможной. Тут человек с волчьей пастью с трудом завоевывал себе место, а такому как она, одна дорога – смерть. И когда я ее впервые увидел она действительно была недалека от смерти. Никакой помощи со стороны она не получала, а лагерный паек, этот паек смерти, она не могла употреблять от чрезмерной брезгливости. Он и был в самом деле противен своими мерзкими запахами. От него разило или керосином или падалью, гнилой требухой. Никакой голод не мог заставить ее проглотить эту гадость и она питалась только хлебом с водой.
Этот постоянный голод и глубокая моральная подавленность придавали ее лицу такую печаль, что сердце мое надрывалось от одного наблюдения ее издали. А она работала рядом с нашим кабинетом, в аптеке. И великая человеческая жалость была первым чувством, которое она мне внушала, и это привлекло меня к ней. Первым долгом я попытался хоть немного смягчить ее голод: я стал приносить ей не конфеты и шоколад, как обычно делается при таких знакомствах, а чашку гречневой каши собственного изготовления с куском сливочного масла, что было для нас тогда вершиной питательного блаженства.
Я встретил отпор и отказ принять от меня чего либо. Ее щепетильность не позволяли ей принимать дары чужого мужчины. Пришлось кормить и сотрудниц с ней работающих, чтобы заставить и ее поесть. И только когда убедилась, что я не преследую никаких корыстных целей и делаю это из чисто дружеских побуждений, она стала благосклоннее ко мне.
Прошел полгода и мы сблизились настолько, что стали жить настоящей лагерной семьей. Хотя лагерная семейная жизнь доставляет больше тревог, чем удовольствий, я должен признать, что я испытывал большую радость от этих тревожных ожиданий и опасных свиданий. Я жил в постоянных заботах о своем милом друге и это хоть немного смягчало великое горе моего пленения.
Условия нашего сожительства были намного благоприятнее чем у других зека. Мы оба работали в одном коридоре, только в разных кабинетах, причем я тут же в кабинете жил, а она, хоть и жила в общем бараке, но, как исключение для женщины, имела право оставаться на работе до глубокой ночи. Это давало нам возможность садиться вместе за обеденный стол, правда не свободно и не легально, и даже с оглядкой, но все же мы, за годы нашего знакомства, никогда почти не кушали врозь. Но оставаться на ночь вместе, мы ни разу себе не позволяли. Один неосторожный случай, и нас бы разлучили навсегда. Строгость насчет половой близости была настолько велика, что когда у жены случился неудачный аборт, и она лежала долго с высокой температурой, и была очень близка к смерти, она долго не отважилась открыться врачам, чтобы не выдать наш секрет, что плохо кончилось бы для нас обоих. Она лежала и умирала, а я носился с мертвым плодом по участку два дня, пока улучил момент, чтобы без свидетелей, предать его сожжению в банной печи.
Мы оба твердо решили детей не свет не производить, чтобы не плодить арестантов. У нас не было никакой надежды и уверенности, что власти нас когда-нибудь оставят в покое, чтобы мы имели возможность вырастить и воспитать ребенка. Было больше шансов на то, что он останется беспризорным, станет преступником и попадет в тюрьму. А если он даже вырастет честным человеком, то опять, так и нет никакой гарантии, что он не попадет в тюрьму, по вине ни в чем неповинных родителей.
Кроме того наш брак, как и все браки в лагере, носил временный характер. Это был брачный союз на время заключения. Обоим сторонам было известно, что дома у них есть семьи и что с окончанием срока, кончится сожительство и каждый вернется к своей семье. Находятся люди, которые считают такой брак аморальным с точки зрения моногамной семьи. Но если учесть, что человек, осужденный на 10 лет, в условиях, когда смерть господствует кругом него, и он уже считает себя обреченным, и с семьей разлученным навеки, а жизненные потребности не прекращают свое действие, - то вполне естественно появление таких временных брачных союзов.
И моя супруга в лагере знала, что у меня есть жена, и что я собираюсь к ней вернуться, если доживу до конца срока и если освободят меня (первое и второе всегда стояло под знаком вопроса). Ясно что и это было помехой к деторождению. Безотцовских детей никому из нас не хотелось.
Оглавление Предыдущая глава Следующая глава