Гутман Эдуард Ионаданович
г. Сосновоборск
20.07.1938-13.06.2012

Что-то не спалось. Вспомнился рассказ Иона о произошедшей недавно ссоре с одним из членов правления колхоза, Александром. И ссора-то была из-за какого-то пустяка. Но почему-то тревожно было на сердце из-за угрозы Александра: «Ну, ты ещё пожалеешь о сказанном». Наконец, Амалия сомкнула веки и заснула тревожным сном. Сквозь сон услышала какие-то голоса на дворе. Выглянуть в окно не успела.

Ночные гости настойчиво постучали в дверь, требуя открыть. «Ион, Ион, да проснись же»,- окликнула спящего мужа Амалия. Но тот уже натягивал брюки. Пошёл открывать.

Непрошенные гости быстро вошли в дом и, не обращая внимания на спящих детей, громко потребовали: «Одевайся, Ион, пойдёшь с нами».- «Ночью я никуда с вами не пойду»,- заупрямился муж.- «Пойдёшь, ты арестован!»- криво улыбаясь, проговорил один из гостей, наверное, старший по званию.- «Я ничего плохого никому не сделал, не за что меня арестовывать. Я ни в чём не виноват».- «Одевайся, в сельсовете разберутся». Амалия, от волнения плохо соображая, быстро собрала в узелок какие-то вещи и продукты и подала мужу. Толком попрощаться им не дали, подталкивая его в спину, открыли дверь. Ион оглянулся на жену, виновато посмотрел на хныкающих детей и пошёл к выходу. «Я скоро вернусь, это какая-то ошибка»,- уже с порога бросил Ион.- «Иди, иди, вернётся он»,- проворчал один из конвойных. Дверь захлопнулась.

Амалия без сил опустилась на лавку. Надо было жить дальше. Она знала о том, что из деревни нескольких мужчин уже забрали, но до сих пор никто из них так и не вернулся. Весь день ходила, как во сне. Она всё ждала, что вот-вот дверь откроется и, лукаво улыбаясь, войдёт муж и скажет: «Ну вот, я же говорил, что это ошибка. Я вернулся!» Но день подходил к концу, Вот уже и солнце скатилось за горизонт, но Ион не возвращался. Амалия поняла, что придётся ей ехать с передачей и заодно узнать, что же всё-таки произошло. Едва дождавшись утра, собрав кое-что из еды и приказав свекрови присмотреть за детьми, Амалия пешком отправилась в Красный Кут в сельсовет, но там ей ничего объяснить не смогли, сказали только, что мужа отправили в город Энгельс. Только через день у неё взяли передачу. Конвойный передал ей короткую записку. В ней всего несколько слов:

«Прости, но ничего сделать невозможно. Береги детей. Твой Ион». Это было первое после ареста известие о муже и, как оказалось, последнее. Шёл ноябрь 1937 года.

А через восемь месяцев после ареста мужа Амалия родила сына, которого назвала Эдуардом, как хотел отец. Семья теперь выросла: трое сыновей, свекровь и приёмная дочь. И две рабочие мозолистые руки, которые и должны были и накормить всех, и обстирать, и приласкать. И неоткуда было ждать помощи и не от кого. И только теплилась надежда, что вернётся муж и всё ещё образуется. А ребёнок рос слабым и требовал много заботы. А работать надо было одной, хорошо ещё Маруся, приёмная дочь, помогала.

В сороковм году – новая беда, высылка в Сибирь, в Красноярский край. Как доехали, Амалия плохо запомнила. Её трудолюбие и покладистый характер оказались нужными и здесь, в Сибири. Но беда и здесь настигла - тяжело заболела Мария, занемогла старая свекровь. Хорошо хоть старшие мальчишки подросли и стали помогать по дому. Едва стали обживаться на новом месте, как вызвали в местное отделение милиции и объявили об очередной ссылке, теперь далеко на север, в холодный Туруханск.

Тяжелее всех переносила новые лишения Мария. Она, пожалуй, больше остальных ждала отца, ведь она хорошо помнила отца и любила его, а для братьев отец не был родным, мать вышла за него после смерти их отца, которого они ещё хорошо помнили. А я был ещё слишком мал, чтобы разбираться в таких понятиях. Но проходило время, я подрастал, и Маруся всё чаще рассказывала мне о моём отце, исподволь внушая мне мысль, что отец всё-таки живёт где-то в ссылке, возможно, с новой семьёй. И что удивительно, эта мысль прочно поселилась в нашей семье. Появилась надежда, что и мы разыщем отца, надо только найти его почтовый адрес.

Когда я стал учиться в школе и немного стал соображать, Маруся стала меня просить написать в органы, с просьбой сообщить адрес отца. И я писал: сначала в районную милицию, потом в краевое управление НКВД, но ответ отовсюду приходил примерно одинаковый: сведениями о Вашем отце не располагаем.

Где-то в старших классах кто-то посоветовал написать самому К. Е. Ворошилову с той же просьбой: найти нашего отца. Почему Ворошилову? Наверное, потому, что он был национальным героем, это о нём сложены песни. И, конечно, всем казалось, что он самый справедливый, самый добрый, умеющий понять людское горе и помочь в беде. Мне думалось, что уж он-то бросит всех своих подчинённых на поиски отца. Удивительно, но ответ от Климента Ефремовича пришёл довольно быстро. Вся семья собралась около меня, чтобы получить, наконец-то, весточку об отце. Только мама снисходительно смотрела на нашу суматоху. Она была мудрая женщина и уже ни на что не надеялась. Ответ полководца был таким же, как и из других инстанций.

Было впечатление, что все ответы писались в одном кабинете. Больше мы не обращались в высокие инстанции. Прошли годы. Семья наша оказалась разбросанной по разным уголкам нашей Родины. Один брат в поисках лучшей доли уехал в Казахстан, другой - в Душанбе. Я получил направление в Абанский район, мама и сестра Маруся поехали со мной. Там мы похоронили нашу маму. Она так и не дождалась весточки от своего мужа. Но Маруся всё не теряла надежду на возвращение отца.

Однажды в газете мы прочитали заметку о том, что в Москве состоялся какой-то музыкальный конкурс, на котором победила Наталья Гутман. И сестра моя снова потеряла покой. «Наша фамилия редкая, Наталья наверняка наша сестра»,- не уставала уговаривать меня Маруся. И я сдался и написал в Москву письмо. Конечно же, никакого отношения к нам Наталья Гутман не имела. Не дождалась дочь своего отца, упокоилась на Троицком кладбище краевого центра.

Лишь в 60-е годы стало возможным узнать о репрессированных родственниках. На мой запрос в прокуратуру Саратова пришёл ответ о том, что дело моего отца передано на пересмотр в Саратовский областной суд. Примерно через месяц я получил ответ суда: дело в отношении моего отца прекращено за отсутствием состава преступления. И ни слова о судьбе отца. Не хотел отец возвращаться.

Лишь в 2007-м году я попросил внука поискать в Интернете, возможно, там можно что-то найти. И он нашёл. Оказывается, есть Книга памяти жертв политических репрессий. В книге жертв по Саратовской области он нашёл скупые строки: Гутман Ион Андреевич арестован 15.11.37г. Экгеймским отделом НКВД. Осуждён 21.11.37 г. тройкой НКВД АССР НП к ВМН. Расстрелян 27.11.37г. в г. Энгельсе. Реабилитирован 23.10.63г. Саратовским областным судом.

Вот такими скупыми строками в Интернете вернулся отец из небытия через 70 лет после расстрела.

У памяти в долгу.
Памяти старшего брата
РОЗЕ ЯКОВА АНДРЕЕВИЧА
посвящаю.

Тот, кто знает енисейский север, наверняка видел красивейший станок на не очень крутом берегу Енисея под названием Костино, но вряд ли кто знал деревушку Мельничное, что в полутора десятках километров севернее Костино. Да как её знать, когда на карте её никогда не было, разве что на карте районного начальства.

А сегодня только едва заметные холмики, заросшие травой и покрытые яркими бусинками костяники, напоминают о когда – то завершивших здесь свою несчастную жизнь первых ссыльнопоселенцах. Даже развалины землянок и других нехитрых строений напрочь похоронили память, о некогда живших здесь, страдавших, любивших людях. До приезда сюда ссыльных стоял на берегу единственный домик родственников бакенщика Мирона.

В середине сентября 1940 года, когда на севере уже летали «белые «мухи», к берегу причалил колёсный пароход «Мария Ульянова», с борта которого высадили около 30 семей ссыльнопоселенцев, семей «врагов народа» - в основном бывших жителей Поволжья. Были это - женщины, дети и глубокие старики да семья инвалида Романа, среди них были и мы: мама с тремя мальчишками, приёмной дочерью и свекровью, матерью репрессированного в 1937 году мужа. До этого семья « врага народа» была сослана в Казачинский район, но НКВД решил отправить нашу семью ещё подальше. Так мы оказались в Мельничном, в 50 километрах от Туруханска. А поскольку на берегу стоял единственный дом, а дело шло к морозам, оставалось одно – зарыться в землю. Так в Мельничном появилось 3 десятка землянок, да общими усилиями построили небольшую школу с одной классной комнатой и жилой комнатой для учительницы Анны Лукьяновны.

Из Туруханска привезли на барже несколько коров для вновь созданного колхоза. А возможностей для прочей производственной деятельности были вокруг: величавый Енисей с его замечательной рыбой да тайга со зверьём и дичью, скоротечное лето да бесконечная зима с её ужасными морозами за 50 градусов по Цельсию. Тайга и Енисей и спасли заброшенных на вымирание людей. А Мельничное стало для всех нас местом проживания почти на десяток лет, именно местом проживания, но не новой родиной. А родина, «Дом», были там, на Волге. Вся жизнь до выселения была там, «дома». И этот дом был для всех, как путеводная звезда, далёкая, но, казалось, достижимая. Нужно только пережить лихие годы, чтобы вернуться «домой». Тогда никто и не предполагал, что это возвращение не состоится никогда. А пока - в колхоз.

Созданный колхоз с его молочной фермой и бригадами рыбаков и охотников был отделением колхоза имени Сталина, центром которого был прекрасный станок Костино с деревянными домами. а не землянками, двумя улицами школой- семилеткой, интернатом, сельсоветом и даже клубом. Переехать в Костино мечтали все обитатели землянок. Но пока это в будущем. Наша семья из шести человек начала обустраиваться на новом месте.

Мама работала дояркой в колхозе. Старшие братья (10 и 14 лет) сначала были подсобными рабочими. Но уже через 2 года старший брат Яков был в составе бригады рыбаков и охотников (зимой – охота, а летом – рыбалка). Боеприпасами и снаряжением обеспечивал колхоз. Все домашние дела выполняла сестра Маруся. А бабушка и я только путались под ногами. Впрочем, бабушка прожила недолго. Её съели вечное недоедание и цинга. Она так и не дождалась сына из лагерей. Не знаю, выжила бы наша семья, если бы не помощь братьев, особенно Якова. Как мы ждали его с охоты зимой, когда немногочисленные зимние припасы подходили к концу! На охоту отправляли зимой на длительное время (не менее, чем на десять – пятнадцать дней).

Помню, как в зимнюю морозную стужу на Енисее показались лыжники, ловко лавирующие между ледяными торосами на широких голицах (так назывались лыжи, подбитые оленьей шкурой. Они не проваливались в снег, хорошо скользили и на подъёмах не скатывались назад). Меня вывели встречать брата. Я прижался к его обветренному лицу и плакал от счастья, увидев любимого брата, с надеждой ожидая подарков из леса. И мои ожиданья не были напрасными. Из котомок Яков выложил шкурки (беличьи, заячьи, шкурки колонков, горностаев, даже, даже хитрющая росомаха распростилась со своей шкурой). Всё это пушное богатство сдавалось в колхоз за трудодни. Привёз брат и дичь к всеобщей радости. С восторгом ощупывал я красивую головку глухаря, чудом казались белоснежные куропатки, серые малоприметные тетерева. Но самое главное для меня – деревянные саночки, которые брат смастерил для меня долгими вечерами у костра. Изящные полозья из согнутых черёмух, красивые копылья связывали полозья с верхом. Сделанные с любовью, они были для меня как из сказки, настоящие сказочные сани - розвальни, уменьшенные многократно, как раз для ребёнка для катания с горок.

К приезду брата из тайги, в землянке прибирались: тщательно подметались земляные полы, кровати из грубо сколоченных досок накрывались одеялами, сшитыми мамой из разноцветных лоскутков. Даже печка, казалось, грела жарче обычного. Всех ждал настоящий ужин с мясом, восхитительно разносившим свои аппетитные запахи. Изголодавшиеся, мы жадно набрасывались на мясное варево, каждый получал кусочки жирного мяса, а похлёбки вдоволь. Все привезённые птичьи тушки, оставшиеся после сдачи в колхоз, замораживались и были подспорьем некоторое время к скудной еде. А есть хотелось всегда, в любое время суток.

Уже подросшие, мы, ребятня, холодной зимой в броднях (обувь из грубых шкур) носились по улице в надежде найти что-нибудь съедобное. Чаще всего мы бегали вокруг пекарни, вдыхая запахи свежеиспечённого хлеба, которого мы получали настолько малыми кусочками, что их проглатывали разом. Оставались запахи, которыми мы и наслаждались, бегая вокруг пекарни. Вообще пекарня была главным объектом в деревне. С нею связано много историй. Однажды утром мама, вернувшись домой после дойки, сообщила, что ночью кто-то залез в пекарню и совершил кражу, поэтому хлеба не дадут, пока не обнаружат злоумышленника. О краже сообщили в Туруханск, и к вечеру оттуда прибыл милиционер. Он собрал всех подозреваемых около пекарни и потребовал, чтобы подозреваемые один за одним, рядом со следами, оставшимися от ночного похитителя, оставили на снегу свои следы.

Идентичных следов, однако, не находили. Наконец, позвали разбитного парня Карлушу, первого сердцееда в деревне. Он с маху наступил на контрольный след, да ещё и ногой, как утюгом, проутюжил его так, что дальнейший эксперимент становился бесполезным.

Никто не сомневался, что хлеб украл именно Карлуша, целую булку. И повёз беднягу в райцентр милиционер. Вернулся Карлуша домой через 5 лет, отсидев в Норильске все эти годы за похищенную булку хлеба, вкус которой был, увы, не сладок. Хлеб на севере, где ничего, кроме картошки да турнепса, в деревне не выращивали, был единственной радостью в нашей большой семье. Делёжка хлеба была особенно контролируемым ритуалом, за соблюдением которого следили напряжённо все 10 глаз. Однажды маме в награду за ударный труд в колхозе выдали неслыханную по тем временам премию – целых две булки хлеба. То-то была радость в семье на целых два дня.

Уже позже, когда учился в старших классах средней школы, всё равно никогда не хватало хлеба, и мне казалось, что наесться хлеба досыта невозможно. И, когда наша учительница русского языка сочинила стихотворение о «сияющих вершинах коммунизма», то на этих самых вершинах нам, детям, виделись горы булок, чёрного, белого, запашистого, как из нашей пекарни, который можно есть всегда и сколько захочется. А пока эти вершины только сияли в немыслимой дали, нам же оставалось только наслаждаться запахом свежего хлеба, которого на нашу семью приходилось меньше булки на день. Теперь понятно, почему мы так любили нашу деревенскую пекарню!?

Помню, как однажды мне здорово повезло. Мироновы родственники поймали большого налима и выбросили голову собаке. Я оказался проворнее, и голова досталась мне, а уха из неё была необычайно вкусна, может быть, потому, что это была моя добыча, и вся семья лакомилась этим чудом. Иногда удавалось незаметно пробраться на ферму, к маме, и там мне доставалась кружечка парного молока. А летом доярки выгоняли коров попастись, и коровы уходили по берегу далеко, а чтобы их в обед подоить, мама с подругой, уложив бидоны в лодку, ехали против течения к стаду. И хотя мне было немного лет, но управлять лодкой я умел, и в награду за помощь я получал парное молоко. Впрочем, председатель смотрел на эту помощь снисходительно.

Моим братьям не пришлось учиться на новом месте, надо было помогать семье. За плечами у Андрея было 3 класса учёбы ещё в Поволжье, а Яков закончил 6 классов. Вот почему моя учёба в школе была под пристальным вниманием старших братьев.
Для меня они делали деревянные, покрытые рыбьим клеем для непроницаемости чернильницы, сшивали из газеты «Северный колхозник» тетради, в которых мы писали, давили сок из брусники, заменявший нам чернила, проверяли домашние задания. И вот закончена в Мельничном начальная школа, Яков посадил меня в лодку и повёз в благословенное Костино, да и семья, наконец, получила возможность переехать туда.

Помню, как первые дни я жил у знакомых мамы. Вечером, забившись за печку, я горько плакал, тоскуя по маме, братьям и сестре. Однажды мама навестила меня, привезла продуктов, а в Мельничное ей надо было вернуться к вечерней дойке. Своей лодки у нас ещё не было, и маме пришлось пешком идти, да ещё преодолеть речку шириной около 25 метров. Всю ночь я проплакал, боясь, что мама утонет или на неё нападут дикие звери. Но всё проходит.

Подошло, наконец, время, когда вся наша семья переехала в Костино, колхоз нам выделил пол-избы, которая казалась нам после землянки дворцом. Брат Андрей к тому времени стал взрослым красивым парнем, а Яков женился, построил себе небольшой домик, разработал соток 5 земли, на которых выращивалась картошка. Своих коров колхозники не имели, молоко выдавали на трудодни. Бригада рыбаков, возглавляемая моим братом Яковом, в соревновании заняла первое место, членов бригады премировали денежной премией по 15 рублей, а бригадиру Якову в качестве премии подарили единственную в колхозе козу, от которой толку не было никакого. Козла дали в придачу к козе. Брат построил сараюшку для козы, недостатка в сене и осиновых вениках не было, и наша коза стала откормленной и гладкой, красивой и ужасно капризной козой. Наверное, и козёл смотрел теперь по-новому на похорошевшую «невесту», и в первый же год наша коза подарила нам козлёнка, дети Якова стали постоянно получать жирное козье молоко, да и мне иногда перепадало. Но и отделившись от нас, брат постоянно нам помогал, учил житейской мудрости, учил мужеству в сложных ситуациях.

Помнится случай, который произошёл, когда мне было лет 12. Был ранний летний вечер, ещё жаркий от дневного зноя. Яков отыскал меня на улице и предложил поехать с ним, чтобы высмотреть перемёты, установленные на противоположной стороне Енисея. Почти каждая семья промышляла красную рыбу, выставляя перемёты на определённом месте против деревни, запоминая это место по какой-нибудь впадине на берегу, камню, сломанному дереву и пр. Словом, все знали своё заветное место, куда ставили свои перемёты, метрах в 30-50 от берега. Для нас, мальчишек, поучаствовать в этой рыбалке было большим удовольствием, да, если попадались приличные по размерам стерляди, а если повезёт, то и осётр. То-то было потом чем похвалиться перед сверстниками!

Вот почему предложение брата я воспринял с восторгом. Несколько минут сборов – и мы с вёслами уже возле лодки. Поднялись против течения с полкилометра и направились через Енисей. Солнечный яркий вечер, зеркальная гладь реки, ни ветерка. Минут через 20-25 мы уже встали на якорь у своего наплава и стали выбирать перемёт. Брат, почувствовав резкое подёргивание лески, приказал мне отцепить лодку от наплава, и лодка, подчиняясь движениям попавшей на крючок рыбы, медленно понеслась по течению. Яков приподнял перемёт, блеснуло тело стерляди, ловко подцепив её крюком, брат бросил её в лодку.

В тот вечер ещё две стерляди разделили участь первой. Вдруг пёстрая рябь пробежала по реке, затем подул резкий северный ветер, река разом будто взбугрилась, набежали пока ещё небольшие волны. Небо затягивалось хмурыми облаками. «Давай поторапливаться, а то попадём в переплёт»,- сказал Яков. Поменявшись местами со мной, сам сел на вёсла, поручив мне ответственное дело - рулить. А ветер между тем разошёлся не на шутку, нагнал огромные волны, надо было быстрее рулить к своему берегу. Наша лодка то поднималась на гребень высокой волны, то резко падала в глубокие ямы между волнами так, что сердце ухало куда-то к пяткам. «Не трусь, не из таких передряг выбирались, - перекрывая завывания ветра, крикнул мне Яков. - Ты следи за волной и, чтобы она не захлестнула нас, держи лодку строго поперёк волны. Ошибёшься – перевернёмся.

Я старался изо всех сил. А лодка то вверх, то вниз, вверх – вниз. Казалось, конца не будет, и наша лодка, нырнув в очередной раз с высоты в бездну, больше никогда не выберётся наверх, и мы никогда не увидим берега. И вот лодка ткнулась носом в берег, и мы, уставшие, но возбуждённые, выбрались из лодки. «А ты молодец, хорошо держался»,- ласково похвалил меня Яков. Эта похвала была мне особенно приятна, ведь я получил наглядный урок спокойствия и, если хотите, мужества.
И позже в трудные минуты я вспоминал эту поездку и держался спокойно, как тогда на реке, как учил брат. Поддержку братьев я ощущал всегда. И тогда, когда я был маленьким пацанёнком, и когда учился в средней школе вдали от дома, в Туруханске. Когда я закончил 10 классов, встал вопрос, что же мне делать дальше. Мама мне недвусмысленно сказала, что хотела бы, чтобы я продолжил учёбу, но уж очень трудно ей будет меня учить. Братья решили, что надо получать профессию. Яков дал мне 50 рублей и велел ехать в Енисейск учиться на учителя.

Ведь в деревне меня давно звали учителем, так как во всех детских играх я выступал в роли учителя. Да я и сам мечтал быть учителем. Вопрос был предрешён. С севера шёл теплоход «Композитор Калинников», который совершал какой – то экспериментальный рейс. Яков вывёз меня на лодке к теплоходу, который стоял на рейде, дал, кому надо, красной рыбы, и меня согласились бесплатно доставить до Енисейска. Так я, низкорослый и худенький парнишка из ссыльнопоселенческой семьи, первым в семье получил паспорт (а вместе с ним и свободу передвижения),первым в деревне окончил среднюю школу и стал студентом историко – филологического факультета Енисейского пединститута.

Жил и учился на стипендию (худо – бедно на неё можно было прожить), но и в это время мне помогали, как могли, братья и сестра. Пролетело 5 студенческих лет, с дипломом учителя истории, русского языка и литературы я поехал в Абанский район учительствовать.

Но и в это время я всегда ощущал поддержку и совет старших братьев, хотя у каждого из них была своя семья, и жизнь их никогда не баловала. Яков приезжал к нам почти ежегодно. Но так сложилось, что в последние годы он занемог, и мы несколько лет не виделись, только перезванивались, как это сейчас принято.
Телеграмма о смерти как тяжёлым обухом ударила по голове. По состоянию здоровья я не смог проводить брата в последний путь. Прости меня, мой незабвенный старший брат. Я всегда, до последних дней, буду помнить тебя, ведь ты был мне не только старшим братом, ты был мне и отцом…

Февраль 2011 года.