Жизнь на исходе. И вот,
наконец, наступило время, о котором, после всего
пережитого, можно было только мечтать. Можно не
таить в себе воспоминания о прожитом и пережитом.
Это, по-моему, очень важно потому, что, во-первых, правдивая история того времени ещё не написана - её предстоит написать. А всё, что было написано в годы произвола и застоя, приведших к моральному разложению общества, - ложь, умышленное искажение действительности и восхваление мнимых "гениальных вождей", прибравших власть к своим грязным, обагрённым кровью миллионов людей рукам. Это было "необходимо" для обеспечения их головокружительных карьер и получения незаслуженных почестей.
Во-вторых, живых свидетелей и участников этих событий становится всё меньше и скоро не станет совсем. История же, написанная только на основе архивных документов, не может быть полной, так как далеко не все имевшие место события и факты фиксировались документально и правдиво. Несомненно, многие весьма важные документы были умышленно уничтожены. Детали и подробности можно установить только по воспоминаниям современников.
Я - современник и невольный участник событий тех дней. К сожалению, в памяти сохранилось не всё, с чем пришлось столкнуться в прожитые годы, и не все имена людей, высококультурных и образованных, в высшей степени идейных, правдивых и порядочных.
Не попади я в водоворот событий 30-50-х годов, - не пришлось бы мне пообщаться с таким числом людей, самых разных по своим судьбам, по характерам и убеждениям, по поведению в условиях, в которые они попали. Общение с этими людьми помогло мне многое понять и усвоить, многое узнать, задумываться над явлениями и событиями, которые раньше как бы проходили мимо, не затрагивая и не вызывая моего особого интереса к ним.
Родился я 30 августа (по ст. стилю) 1910 года в городе Киеве в семье служащего-железнодорожника. Помню городового, лавочников, домовладельцев и разных "буржуев", которых потом "топили в Чёрном море".
В районе города Киева, который назывался Печерск, где я родился и рос, было много церквей и несколько монастырей, в том числе знаменитая Киево-Печерская лавра с так называемыми ближними и дальними пещерами, куда стекались, в основном, способом пешего хождения, богомольцы со всей матушки-России. Помню разного рода торжественные и обрядовые богослужения. Помню, как ходил с родителями в лавру по воскресным дням, где богомольцам и всем желающим в трапезной раздавали большие ломти ароматного ржаного хлеба, а также по кружке хлебного кваса. Ходили мы туда не потому, что нуждались, а потому, что угощение было необычайно вкусным. В нашем районе было также много военных казарм, военных училищ и кадетских корпусов. Дом, в котором мы жили, был расположен в непосредственной близости от вошедшего в революционную историю киевского завода "Арсенал". Первые выстрелы, услышанные мною в жизни, были в стычках между рабочими-арсенальцами и юнкерами. Затем всё закружилось, как в калейдоскопе, одна власть сменяла другую, шли ожесточённые бои. Киев дважды оккупировали немцы, затем поляки, дважды брал город Деникин, были петлюровцы, гайдамаки во главе с гетманом Скоропадским и ещё многие другие "власти" овладевали Киевом. В это время пришлось узнать значение слова "жестокость".
К ружейной и пулемётной стрельбе и артиллерийской канонаде привыкли, к валявшимся на улицах трупам тоже. Пленных не брали, их расстреливали и долго не убирали трупы с целью устрашения населения.
Во время боёв население отсиживалось в подвалах. Когда очередная перестрелка заканчивалась, выходили на улицу, а какая власть взяла верх в данный момент, не знали. Были случаи, когда выходившие из подвалов не угадывали, какая пришла власть, и высказывались о ней непочтительно, - их тут же расстреливали.
Учитывая это, в нашей семье первой из подвала выходила бабушка, - она была большой "дипломат" и, вступая в беседу с победителями, не называла их ни господами, ни товарищами. Она употребляла слова: сыночки, родненькие. А когда узнавала, кто такие - эти "родненькие", шла в подвал и говорила: можно выходить, пришли петлюровцы.
Советская власть окончательно утвердилась в Киеве со значительным опозданием. Поэтому я поступал ещё в приготовительный класс 5-й мужской гимназии, а потом попал сразу в третий класс единой трудовой школы-семилетки.
Помню разруху и голод, которые принесли интервенция и гражданская война. К счастью для нас, голод был только в городе. В деревнях продуктов было достаточно, и горожане тащили на себе из дому всё, что годилось для обмена на продукты. Тем и жили. Валютой в то время была соль, за которой ездили в Одессу, преодолевая массу препятствий. Часто заградотряды с таким трудом добытую соль отбирали, и надо было всё начинать сначала.
Деньги никакой цены не имели. Зарплата составляла миллионы и даже миллиарды рублей, за которые можно было приобрести несколько коробков спичек. В то время за деньги ничего не продавалось - только натуральный обмен, или оплата личным трудом.
Вздохнул народ только с введением НЭПа и появлением советского червонца.
Жил я на иждивении родителей в Киеве до 1930 года. За это время закончил школу-семилетку, железнодорожную профшколу и поступил в железнодорожный техникум, выпускавший, как и другие украинские техникумы, инженеров узкой специальности. В связи с унификацией учебных заведений нас, учащихся Киевского железнодорожного техникума, перевели в Москву.
Таким образом - прощай, Киев! - я стал студентом 2-го курса Московского института инженеров путей сообщения, - перешёл на собственное иждивение.
Из-за недостатка учебных помещений, и особенно общежитий, была применена двухпоточная система. Один поток находился в Москве и учился, второй проходил производственную практику. После определённого промежутка времени они менялись местами пребывания. Практика была очень разнообразна - езда на паровозах и работа на паровозо-ремонтных заводах; на металлургических и машиностроительных заводах; на лесозаготовках и лесопильных заводах; в проектно-конструкторских организациях.
Практика значительно улучшила наше материальное положение, так как она оплачивалась.
Методы обучения "в целях улучшения" претерпевали существенные изменения. Лекционно-зачётный с обязательным посещением лекций; метод самостоятельной работы, когда студенты с учебниками и учебными пособиями работают самостоятельно по данной теме, а при возникновении необходимости могут обращаться к находящемуся в аудитории и скучающему доценту или профессору; бригадный метод, когда состав курса разбивался на бригады из 4-5 человек во главе с бригадиром, который и отчитывался за выполнение заданий. По его ответам и выполненным работам оценки выставлялись всем членам бригады одинаковые.
Всё это экспериментаторство не могло не сказаться на глубине и качестве получаемых нами знаний.
Хотя в тридцатые годы не было в ходу понятие демократии, тем не менее, студенты ставили перед деканатом вопросы о внесении изменений в учебные планы - о частичном или полном исключении одних дисциплин и введении других. Вопросы эти, как правило, решались положительно.
Более того, студенты нашего факультета вошли с предложением снизить срок обучения на четвёртом выпускном курсе на шесть месяцев за счёт повышения ежедневной учебной нагрузки. И это предложение было принято. Вместо июня 1933 года мы закончили институт в декабре 1932 года.
Так закончился первый этап моей жизни.
По распределению управления подготовки кадров Министерства путей сообщения в январе 1933 года я прибыл в г. Алма-Ата, в распоряжение начальника только что введенной в эксплуатацию Туркестанско-Сибирской железной дороги, одного из первенцев первых пятилеток.
В конце первого этапа жизни мне впервые пришлось столкнуться с явлением, выходящим за рамки моих представлений о жизни, особенно при сравнении с тем, как она изображалась в официальной пропаганде. Нам втолковывали, что кулаки, с которыми ведётся ожесточённая борьба, - первейшие враги Советской власти, и их необходимо уничтожать.
Как выглядит кулак в действительности, мы - дети города естественно, не знали. И вот, во время прохождения очередной производственной практики на лесоразработках и лесопильном заводе в районе Архангельска, пришлось встретиться с раскулаченными, как говорят, лицом к лицу.
Первое впечатление, прочно отложившееся в памяти, сложилось при прибытии нашей группы на станцию назначения, к месту, где должна была проходить наша практика
Помещение вокзала было забито сидящими и лежащими старцами разных национальностей, измождёнными и голодными.
Позднее выяснилось, что поскольку старики как рабочая сила интереса не представляли, лесопункты от приёмки их, как от обузы для себя, отказывались. Автоматически вступала в силу формула "кто не работает, тот не ест".
Вообще же, при приёмке поступающих семей раскулаченных проводилась их сортировка. Молодые и среднего возраста мужчины направлялись на наиболее тяжёлые работы - валку леса. Женщины на более лёгкие и подсобные работы, дети составляли третью группу, старики четвёртую.
В результате такой сортировки семья оказывалась разбросанной по разным лесопунктам, расположенным один от другого за несколько километров. Приходилось видеть, как матери и отцы после работы бегали, чтобы встретиться друг с другом или навестить своих детей или стариков и отнести им часть своей пайки. Охраны не было, но медицинской помощи тоже. Можешь болеть сколько хочешь, но пайки получать не будешь. В бега не пускались - знали, что далеко не убежишь, да и семью с собой не возьмёшь.
Начальники лесопунктов, мастера, учётчики были вольнонаёмные - жили в отдельных бараках. И мы, практиканты, жили вместе с ними. Нам сразу по приезде выдали полушубки, валенки, тёплые шапки и рукавицы, так что сорокаградусные морозы были не страшны.
Раскулаченным же ничего положено не было. Пришлось быть свидетелем пожара. Ночью сгорел дотла барак раскулаченных, которые успели выбежать кто в чём был. Начальник лесопункта, старый коммунист, доверительно сказал мне, что ничего выдать со склада пострадавшим он не имеет права, хотя, по-человечески, очень хотел бы это сделать.
По прибытии нас предупредили, чтобы в разговоры с раскулаченными мы не вступали и никаких их просьб не выполняли. Это запрещение с оглядкой нами нарушалось.
В беседах они ни на что не жаловались, вероятно, потому, что боялись, но всегда задавали вопрос: когда же нас отпустят домой? Только этой надеждой и жили.
Ну, а мы, молодые, вступающие в самостоятельную жизнь люди, приучались понимать, что говорить правду в большинстве случаев нельзя, что понятия жалости и сострадания в реальной жизни не одобряются, что возникающие в жизни вопросы лучше таить в себе, что делиться ими с другими опасно. Это был, по моему мнению, начальный этап морального разложения нашего общества.
В начале самостоятельной работы в качестве молодого специалиста-инженера мне, при исполнении служебных обязанностей, приходилось часто выезжать по трассе Турксиба в командировки. Тут я узнал и воочию увидел, что значит перевод коренного населения - казахов - с кочевого на оседлый образ жизни. Скот у них изымался, а их с семьями грузили в товарные вагоны, и составы отправлялись к местам, определённым для постоянного жительства. В пути следования они из эшелонов разбегались и составы к месту назначения прибывали практически пустыми.
Бежать-то бежали, а еды не было. Даже при наличии денег на станциях купить было нечего. Кроме железнодорожных станций бескрайняя степь. 1933 год был годом повсеместно голодным, на этот раз и в деревне. Бежавшие с эшелонов умирали от голода. На станциях трупы собирали специальные команды, которых не хватало, и трупы на жаре подолгу лежали незахороненными.
Удручающе тягостную картину дополняли "беженцы" из европейской части страны, в основном украинцы. В связи с полным разграблением деревни там начался повальный голод, от которого уцелевшие после раскулачивания крестьяне, собрав семьи и кое-какие пожитки, пускались на поиски лучшей жизни. Оставаться в родных деревнях значило наверняка умереть от голода. Нужно искать хлебные места, авось удастся выжить. И ехали, сами не зная, куда. Кто-то говорил, что в Киргизии места хлебные. Вот они и ехали туда, теряя в пути следования заболевших, а также отставших от поезда. Прибыв на место, заполняли станционные помещения и примыкающие к ним территории. Жить негде, работы нет, есть нечего. Уехать обратно нет возможности.
Думаю, что даже в "самых-самых" спецхранах нет данных о том, сколько миллионов людей погибло от полного истощения в эти голодные годы. Где их могилы?
Город Алма-Ата, бывший Верный, в тридцатые годы был превращён в город ссыльных. Это были люди, привлекавшиеся по делу промпартии, прибывшие на Турксиб с Китайско-Восточной и других железных дорог; отнесённые к украинским националистам, бывшие эсеры, меньшевики и другие "вредные элементы". Враги народа тогда ещё не были придуманы.
Нас, молодых, "кристально чистых" специалистов, было очень мало, и мы искренне верили в то, что другие, работавшие с нами, были действительно в чём-то виноваты. Специалистами же они были самого высокого класса, и мы у них учились работать.
Коренных жителей, казахов, в то время в Алма-Ате почти не было, они ещё кочевали. Здесь до строительства Турксиба жили семиреченские казаки, уйгуры и другие некочевые малые народности. Жизнь тогда была там сказочно дёшева, особенно дёшевы были фрукты, так как вывозить их не было возможности, а покупать тоже было некому, у всех местных жителей были свои сады.
Процесс заселения казахами своей столицы, города Алма-Ата, в первые годы проходил очень медленно. Первоочередным делом попавшего на " интеллигентную работу" казаха было - обзавестись внушительным портфелем, длиннополой шинелью и роговыми очками, независимо от состояния зрения.
Пишу об этом не для того, чтобы сьязвить, а чтобы показать, какую титаническую работу пришлось проделать казахскому народу для своего становления.
Первоочередной задачей того времени была подготовка квалифицированных национальных кадров. В связи с этим был организован транспортный политехникум Туркестано-Сибирской железной дороги, выпускавший техников всех железнодорожно-транспортных специальностей. Мне было предложено заняться преподавательской работой, по совместительству с основной работой в Управлении дороги. Позднее я был переведен в Политехникум в качестве штатного преподавателя спецдисциплин. Работа была живая, интересная и очень нужная. Я отдавал ей всё свободное холостяцкое время.
Шло время, и обстановка в стране и в международном положении изменялась. Появились враги народа - изменники родины, шпионы, диверсанты, вредители. Готовились и проводились первые процессы над врагами народа.
Волна арестов докатилась и до Казахстана. Началось с верхних этажей власти, республиканские руководители были обвинены в заговоре с целью отторжения Казахстана от Советской России и присоединения к Японии (!). Как это можно было бы выполнить практически, не разъяснялось. После этого проводились массовые аресты во всех звеньях соответствующих аппаратов.
Схема была типовой - начальник вербовал в организацию своих заместителей и помощников, те своих подчинённых и так далее, до рядовых работников включительно. Вот и готова контрреволюционная организация. Заставить арестованных признаться в фактически несовершённых преступлениях было делом времени и методов проведения допросов.
Заканчивалось это для рядовых и невысокого ранга руководящих работников превращением их в бесплатную и безропотную рабочую силу, а для остальных физическим уничтожением.
Упрощённых способов быстрого оформления "на тот свет" было придумано много - военная коллегия, трибуналы, особые совещания, тройки и просто высочайше одобренные списки.
Периодически также физически уничтожались работники следственных и карательных органов, много знавшие о содеянном и принимавшие в этом личное активное участие. Так уничтожались следы совершённых преступлений.
За первой волной изъятий, расправ и уничтожения следовала вторая и так далее, в зависимости от значимости организации или учреждения.
Всё это сопровождалось всячески поощряемыми доносами, в том числе и на собственных родственников, друзей и знакомых, отказами детей от родителей, с расчётом, что благодаря этому уцелеют сами. Доносы писались и с целью занять чьё-то место, чью-то квартиру, присвоить чьи-то научные труды и разработки и, наконец, с целью свести с кем-то счёты.
Люди привыкли участвовать в качестве понятых при арестах соседей и не спать ночами в покорном ожидании, когда приедут за ними. Люди на собраниях выражали свой гнев в отношении разоблачённых врагов народа и требовали самой суровой расправы над ними. Вот такая сложилась обстановка к 1936 году.
В 1937 году, в начале марта, я был назначен заместителем начальника Политехникума по учебной части без освобождения от преподавания, так как в связи с начавшимися арестами вопрос с преподавателями стал ещё более острым. Изменилось и моё семейное положение: в июне 1936 года я женился. Во время летних каникул удалось съездить с женой в отпуск к моим родителям в Киев. После этого увидеть отца живым мне больше не довелось, а с матерью встретился только через десять лет, в 1947 году.
В Политехникуме аресты начались с преподавателей, приехавших в Советский Союз по собственному желанию после передачи Китаю Китайско-Восточной железной дороги. Арестовывались и приехавшие с ними родственники. Все они оказывались шпионами. У нас был арестован студент, доводившийся племянником работавшему здесь же преподавателю, фамилия которого запомнилась - Якушкин Затем арестовывались сосланные инженеры, работавшие у нас по совместительству. Это были вредители. Затем дошла очередь до преподавателей, сосланных по обвинению в национализме и других прегрешениях.
Каждый арест преподавателя вызывал срочную необходимость пересоставления расписания занятий, что при пяти специальностях, четырёх курсах и около тридцати группах было делом непростым,особенно при наличии большого числа преподавателей, работающих по совместительству и ставящих свои условия, по каким дням и в какие часы они могут проводить занятия. В связи с этим приходилось мне крутиться, буквально как белке в колесе.
Не обходилось без курьёзов. Обращаюсь к преподавателю химии: "Варвара Семёновна, вчера арестован Василий Кузьмич (преподаватель физики), и мне нужно с Вами согласовать перестановки в расписании занятий" Варвара Семёновна как бы оцепенела, глаза у неё широко раскрылись и, наконец, она произнесла: "А меня ещё не арестовали".
В первой половине 1937 года был арестован мой непосредственный начальник, старый большевик Николай Александрович Алеев На меня свалилось исполнение и его обязанностей. Как позднее выяснилось, после того, как из него буквально выбили "признание" в том, что он создал в Политехникуме контрреволюционную шпионскодиверсионную вредительскую организацию и вовлёк меня в её деятельность, - арестовали и меня. Этим закончилась моя пятилетняя работа на Туркестанско-Сибирской железной дороге.
13 ноября 1937 года я поздно пришёл с работы домой и сел ужинать. Подьехала к дому машина, слышны шаги и разговор, и через несколько минут - стук в дверь. Вошли двое незнакомых и соседи. Ко мне вежливо обращаются: "Кушайте, кушайте, мы подождём".
Всё ясно, кусок застрял в горле. Мне предьявили ордер на арест и приступили к обыску, который закончился в несколько минут. Мы ведь ещё не успели обзавестись вещами. Взяли только групповые выпускные фотографии, на которых было и моё изображение. "Возьмите с собой бельё, мыло, зубную щётку и пасту. Часы оставьте дома, они Вам не понадобятся".
Так я расстался с женой, не прожив совместно и полутора лет. Встретиться снова нам довелось только через десять лет
Так начались мои сталинские университеты.
Быстро доехали до дорожно-транспортного отдела ГПУ, размещённого в небольшом одноэтажном здании, на центральной улице Горького. Тогда Алма-Ата была маленьким городом, совсем не похожим на современный, и состояла в основном из одно-двухэтажных построек с особым устройством печного отопления, отсутствием внутренней штукатурки, в связи с довольно частыми подземными толчками.
Сопровождающие сдали меня дежурному вахтёру, который сразу же, без разговоров, приступил к действиям, предусмотренным инструкцией. Срезал с форменной гимнастёрки петлицы и все металлические пуговицы. Затем снял ремень и проделал ту же операцию с брючными пуговицами. Шнурки ботинок были изъяты, а содержимое принесённого мною свёртка тщательно осмотрено. Короткое "пошли", и мы направились к лестнице в подвал - я впереди, придерживая одной рукой соскальзывающие брюки, со свёртком в другой. В подвале - тускло освещённый коридор вдоль всего здания, с обитыми железом дверями по обе стороны коридора, тяжёлыми металлическими поперечинами на каждой двери и большими навесными замками.
Открыт замок, отброшена с грохотом металлическая перекладина, открыта дверь, и я очутился в такой же слабо освещённой, как и коридор, камере. Небольшое окно снаружи закрыто наклонным щитом. В камере три человека, которые немедленно засыпали меня вопросами. Первый вопрос - шестёрка? Когда выявилось полное непонимание мною вопроса, они сразу определили - новенький, с воли. Интерес ко мне усилился, хотелось узнать, что на белом свете нового.
Оказались мои сокамерники паровозными машинистами, прибывшими на Турксиб с Юго-Западной железной дороги. Всех обвинили в шпионаже в пользу Польши . Следствие у всех закончено.
Тут же получил я первый урок. Был сделан разбор всех пунктов статьи 58 уголовного кодекса. Пункт 6 этой статьи означал шпионаж, и мне сразу стал понятен их первый вопрос о шестёрке. Было рассказано о применяемых методах следствия, что такое стойка, что такое конвейер. Как можно сидя подремать после бессонной ночи, чтобы надзиратель через глазок не заметил. Как перестукиваться через стену с соседями и не попасться.
Как в камеры подсаживают специальных провокаторов, которые из кожи лезут, чтобы вызвать на откровенный разговор. Разговаривали долго, и это дало мне возможность несколько ослабить шоковое состояние, в котором я находился.
Всю ночь гремели железные перекладины, хлопали двери. Допросы, как правило, проводились по ночам.
На следующий день, днём, меня вызвали к следователю - одному из приезжавших меня арестовывать, по фамилии Скрипченко. Он был на этот раз в форме. Это был первый и, повидимому, чисто процедурный допрос, и проходил он весьма корректно. - "Расскажите, с кем Вы были связаны, кто Вас завербовал в контрреволюционную организацию, кто в этой организации состоял".
Слова "связан", "завербовал" были для меня такими же новыми и непонятными, как "шестёрка". В заключение было сказано: - "Вы отрицаете, что состояли в контрреволюционной организации, а нам всё известно. Только чистосердечное раскаяние облегчит Вашу участь. Ведь Вы враг народа, и если сейчас выпустить Вас на улицу, то народ разорвёт Вас на части. Подумайте".
На этом первый допрос и закончился, протокол был оформлен. А дальше про меня как будто забыли. Это продолжалось около месяца и было, видимо, элементом технологии психологической обработки. Чтобы меня мучила неизвестность и неопределённость, чтобы лучше дозрел. В это время дважды переводили из одной камеры в другую. "Хозяин" одной из них отрекомендовался работником военизированной охраны и был особенно словоохотлив и разговорчив. Имея ввиду урок, полученный от машинистов-"шпионов", я отнёсся к нему настороженно, много слушал и ничего не говорил о себе.
Следующая стадия - непрерывные ночные допросы. Это даже нельзя назвать допросом - это воздействие, но уже не психологическое, а физическое. Приводят в кабинет: "Ну что, будете признаваться в своей контрреволюционной деятельности? Встать, сука, стань на шаг около стены, смотри на лампу!" Время шло мучительно медленно и прерывалось окриками: "Пиши, проститутка!" и т.п. Привожу только эпитеты, которые бумага выдерживает.
Люди, занимавшиеся этим, были весьма ограниченного морального и умственного развития, и поэтому со своими весьма несложными заданиями справлялись успешно. Они сменяли друг друга.
В одну из очередных ночей со мной занимался молодой, примерно моего возраста, следователь. Время уже за полночь. Вдруг он обращается ко мне: "Иди посиди". Не верю своим ушам, но подхожу, сажусь. "Ты что кончал? Мне вот институт закончить не удалось". И завязался мирный разговор.
В дальнем конце коридора, в ночной тишине, скрипнула дверь, послышались шаги.
Шёпотом: "Стань на место", и во весь голос типовые возгласы.
В другой раз мне было выражено сочувствие и сказано: "Как бы ты себя не вёл, отсюда не выйдешь. Не расстраивайся, получишь лет не больше семи. Ты ещё молодой, доживёшь до лучших дней".
В дальнейшем мне ещё раз пришлось убедиться, что среди следователей были порядочные люди. Это было позднее, во внутренней тюрьме городского ГПУ. Там были в основном арестованные, у которых следствие было закончено, но было и немного подследственных. Был среди них, в нашей камере, доктор наук Бобков, ученик академика Павлова. Этого человека, кроме науки, ничего не интересовало. С ним можно было говорить только о подопытных собаках, с которыми он работал.
Его следователь по окончании допроса иногда давал ему газеты. Предварительно он их разрывал и предупреждал: "Если попадётесь - скажете, что взяли в туалете из корзинки".
Можно представить, какая это была радость для людей, уже долго просидевших в тюрьме, и какому смертельному риску подвергал себя следователь.
Со мной следствие заканчивал начальник отдела который, поняв, что ничего интересного для него из меня не вытянешь, предъявил мне собственноручно написанное моим начальником признание в том, что он завербовал меня в созданную им контрреволюционную организацию. Тогда я, убедившись в невозможности доказать свою правоту, и чтобы прекратить физические методы воздействия, согласился подтвердить, что он меня завербовал.
На этом следствие было закончено и меня перевели во внутреннюю тюрьму городского ГПУ (*), где я просидел до приезда в Алма-Ату выездной сессии военной коллегии Верховного суда.
О том, что ожидается приезд членов военной коллегии, мы, конечно, не знали. В камере было около сорока человек - очень пёстрая компания. Были два казаха - секретари обкомов, казахи-военные, один старик девяноста с лишним лет - представитель ислама, почувствовавший приближение смерти и взявшийся хлопотать о поездке в Мекку, чтобы помолиться об отпущении грехов. Вот и получил он отпущение. Дышал, как будто кузнечные меха работали, а когда в бане раздевался, то через его кожу можно было изучать строение человеческого скелета. Кости через кожу проглядывались очень чётко.
Остальные были русские и других европейских национальностей, от руководителей республиканских организаций до людей моего ранга. Наконец, были "бывшие" - нэпманы и члены других партий, в основном эсеры.
Эти последние имели большие тюремные стажи, отбывали многие годы в тюрьмах и ссылках и уходили на свободу только как в кратковременный отпуск. Если к наступлению революционных праздников они оказывались на свободе и ещё не успели получить очередной новый срок, то на праздничные дни их садили в тюрьму. Они приходили туда со всем необходимым для кратковременного пребывания и чувствовали себя "как дома". Никаких надежд на изменение своей участи не питали, от своих убеждений и взглядов не отрекались.
Как ни парадоксально, на мой взгляд, им было морально гораздо легче, чем людям, верившим в партию, делавшим революцию и ошеломлённым тем, что им приписывали и что с ними делали.
Они считали, что всё происходящее делается без ведома "отца народов", верили ему и надеялись, что всё нормализуется. Может быть, некоторые и не верили или сомневались, но вслух этого не высказывали, потому что уж точно знали: такие подлежат немедленному физическому уничтожению. Жить-то хотелось всем, желание жить ощущается особенно остро у людей, попадающих в неволю. В камерах усиленно занимались ходьбой (в пределах камеры), делали физзарядку, с нетерпением ждали весьма кратковременных прогулок.
На следствии вели себя по-разному. Наиболее сильные духом и крепкие телом стойко переносили все пытки (иначе не назовёшь) и не подписывали никаких признаний. Чем же всё-таки заставляли их признаваться на открытых процессах? Я думаю - тем, что "гарантировали" сохранение жизни и, главное, обещали не репрессировать семьи. Если это так, то как же бессовестно их обманывали!
Другие считали, что чем больше людей будет репрессировано, тем скорее во всём разберутся и, исходя из этого, в своих признаниях старались назвать как можно больше фамилий, перечисляли не только друзей, сослуживцев и знакомых, но вписывали даже фамилии людей, с которыми не были знакомы. Таких называли "писателями". И было их немало.
Третьи старались признаться в чём-то совершенно несуразном, что принимали и записывали в протоколы не разбирающиеся в специальных вопросах следователи. Рассчитывали, что в суде будут более компетентные люди и во всём разберутся.
Так например, старый инженер-путеец (в то время ему было более шестидесяти лет), написал, что он пытался взорвать электростанцию с помощью теодолита. И эта нелепица была принята следователем, и на этом следствие было закончено.
Для людей, у которых следствие было закончено, в камере внутренней тюрьмы время проходило спокойно: подъём, утренний туалет, завтрак, прогулка, обед, ужин, отбой. Кормили довольно сносно, выдавали сахар, махорку и папиросную бумагу. Махорка была валютой - за неё страстные курильщики готовы были отдать и сахар, и часть пайки.
В этих условиях с некоторых как бы сползала внешняя оболочка и открывалась их истинная сущность. Неверующие в бога начинали молиться, верили в предчувствия, в гадание. Вчерашний секретарь обкома доставал чистый носовой платок, раскладывал на нём кучками хлебные шарики. Их было, если не ошибаюсь, 42, назывались они "кумалаки". Затем раскладывал их на кучки, выполнял разные комбинации с перемещением этих шариков и "узнавал" по их расположению, что ожидает его самого или того, на кого загадано. Такие гадания выполнялись по несколько раз в день, с полной убеждённостью, что кумалаки говорят правду.
В тюремном коридоре, широком и светлом, стояла тишина, которая нарушалась, только когда приносили пищу. Её подавали в мисках через прямоугольное отверстие в двери, обычно закрытое металлической откидной дверцей. В этой дверце есть небольшое закрытое снаружи круглое отверстие - глазок для надзирателя. Если
надавить изнутри камеры на эту дверцу, то образовывалась щель, через которую был виден очень небольшой участок коридора. Были среди нас любопытные, которые вели за коридором наблюдение.
В один из дней второй половины февраля 1938 года в тюремном коридоре, в неположенное время, возник шум от многих шагов мимо нашей камеры. Стали дежурить у двери, чтобы узнать, чьи это были шаги. Через некоторое время послышался шум шагов в обратном направлении. Наш наблюдатель сказал, что прошла большая группа военных высоких рангов. Наблюдения в последующие дни показали, что по коридору в сторону служебных помещений проводят по одному заключённых, под конвоем из трёх человек с пистолетами в руках. Через 30-40 минут их проводят в обратном направлении, но сопровождающие, как правило, поддерживают их под руки. По вечерам мимо нашей камеры проносили обильные ужины. Каждую ночь во дворе шумно работали автомобильные двигатели.
В камере начали высказываться всякие догадки и предположения.
С первых дней марта поздно вечерами стала открываться дверь нашей камеры, и по несколько человек уводили с вещами.
Стало ясно, что идёт суд. Условились, что каждый вызываемый, возвращаясь с суда и проходя мимо бывшей своей камеры, должен сжатием кулака показать, какой срок получил. Ни один из возвращавшихся ничего не показал и даже не посмотрел на дверь камеры.
Стало ясно, что им не до этого.
Девятого марта настал мой черёд выходить из камеры с вещами. К этому времени там оставались почти только одни подследственные. По выходе из камеры меня повели не в сторону других тюремных камер, а в противоположную - в сторону служебных помещений. Привели в пустую комнату, в противоположных углах которой лежало по матрацу. Мой сопровождающий удобно расположился в мягком кресле в коридоре, и ему через открытую дверь было хорошо видно, что делается в комнате. Мне было приказано сидеть на матраце, а вещи поставить в пустой угол. Через некоторое время другой сопровождающий привёл казаха средних лет, которого усадили на второй матрац. Бедняга был настолько взволнован, что его трясло, как в лихорадке. После этого принесли и вручили нам для ознакомления обвинительные заключения, запретив разговаривать друг с другом. Этого и не нужно было делать, нам и так было не до разговоров.
Обвинительное заключение ошеломило. Как прошла для нас эта длинная ночь, что передумалось, что перечувствовалось, не берусь описать.
Первым конвой увёл казаха. За мной пришли только во второй половине дня. Привели в большое помещение с возвышением, на котором трибуна и места для членов суда. Посреди помещения один стул. Подвели меня к нему: "Садитесь". Двое сопровождавших стали по обе стороны стула, третий позади. Все трое с пистолетами в руках.
Открывается дверь, входит военный. Раздаётся возглас "Встать, суд идёт!" Встаю. Входят члены коллегии, рассаживаются. Зачитывается в быстром темпе обвинительное заключение. Вопрос председательствующего: "Признаёте ли себя виновным?" И незамедлительно объявляют: "Суд удаляется на совещание". Конвой уводит меня в другую комнату, расположенную неподалёку. Там несколько стульев. Мой конвой, молодые парни в щёгольской форме, явно скучают. Рассказывают друг другу забавные истории, громко смеются.
Идёт время. Один говорит: "Что-то долго не приглашают, пойду узнаю". Возвращается и говорит мне: "Там тебе, кажется, вышку определяют". Очень доволен своей "шуткой", приятели в восторге, долго смеются. Им в голову не приходит мысль, каково мне, в это время их ровеснику. Чувства жалости и сострадания им незнакомы.
Наконец приглашают. Тот же зал, тот же стул, тот же возглас. Так же быстро, как и обвинительное заключение, зачитывают приговор. "Именем"..., и так далее, "приговаривается к десяти годам тюремного заключения, с последующим поражением в правах на пять лет с конфискацией имущества". "Приговор окончательный и обжалованию не подлежит".
Итак, правосудие свершилось.
Привели в помещение, где было много заключённых с вещами. Они были уже "отработаны" коллегией. Среди них и мой вербовщик Николай Александрович, получивший пятнадцать лет со всеми прочими приложениями.
Коллегия на сегодня работу закончила, нас погрузили в машины и отвезли в городскую тюрьму, где поместили в так называемом новом корпусе. Камера прямоугольная, небольшая. В середине её установлены две железные кровати, примыкающие спинками друг к другу. У дверей накрытая крышкой параша. Прибывшие разместились по обе стороны кроватей, от окна, закрытого козырьком, до входных дверей. От параши, никогда не моющейся, букет запахов распространяется по всей камере. Вентиляции нет.
Счастливчики, захватившие кровати на ночь, размещаются валетом по три человека на каждой. Остальные на полу, - головами к стенам, ногами под кровати, и тоже валетом, потому что ширины камеры на два человеческих роста не хватает. На полу расстилается у кого что есть - пальто, куртки, одеяла. Под головы кладётся остальное имущество. Ночью проблема - как повернуться с боку на бок, как добраться до параши и вернуться на место. В общем, размещение такое, как у сельдей в консервной банке. Еда такая, что пища, выдававшаяся во внутренней тюрьме городского НКВД, вспоминалась как нечто сказочное. Лучшее время - после утреннего подъёма. Выход в туалет, двое выносят полную до краёв парашу, и короткая прогулка по кругу, по территории, примыкающей к туалету, наспех сколоченному из досок. Остальное время проходит в бесконечных разговорах разбивающихся на группки обитателей камеры.
Тут мы с моим однодельцем имели возможность рассказать подробно друг другу, как проходило следствие. Взаимных претензий у нас не было. Взгляды на происходящее совпадали, хотя возрастная разница между нами была значительна. Жизненный опыт тоже далеко не одинаков.
Умельцы перестукивались с соседними камерами, узнавали, кто сидит. Нам сообщили, что в корпусе есть две камеры смертников, но кто в них находится, узнать не удалось. Или им было не до перестукивания, или не знали "азбуки". Мы узнали также, что в корпусе ещё одна камера заполнена такими же как мы, осуждёнными военной коллегией. Выяснилось также, что, в основном, в них были осуждённые 10-11 марта, и только несколько человек поступило в более ранние числа. От разносивших пищу уголовников мы узнали, что ни в феврале, ни в марте, кроме нас, осуждённых "контриков" в городскую тюрьму не поступало.
Стало ясно, что остальные получали смертные приговоры, которые приводились в исполнение в тот же день, точнее, поздним вечером, под шум работавших двигателей во внутренней тюрьме НКВД.
Освободившиеся камеры-одиночки заполнялись новой партией заключённых, которые на следующий день проходили через суд. Так работал хорошо отлаженный конвейер уничтожения. Подсчитали, что за время работы коллегии, с 25 февраля по 12 марта 1938 года, через суд прошло не менее шестисот человек, а осталась в живых менее чем десятая часть.
Во время одной из утренних прогулок кто-то из нас, находясь в туалете, заглянул в щель между досками и увидел в соседнем прогулочном дворе ходящих по кругу женщин. Сделанное "открытие" молниеносно стало общим достоянием. На следующий день у щели образовалась очередь. Многие узнали своих жён, узнал свою и я.
Через десять лет, при встрече, я узнал от жены, что после моего ареста её исключили из медицинского института, как члена семьи врага народа, и посадили в старый корпус городской тюрьмы, а затем отправили в ссылку в город Курск. Жён расстрелянных отправляли в лагеря. Рассказывала, как трудно ей приходилось в ссылке. Нигде не хотели принимать на работу, боясь за это пострадать. С трудом устроилась в геодезическую партию рабочей, нивелирную рейку таскать.
Жизнь в камере шла своим чередом. Плохая пища, душная атмосфера и почти полное отсутствие движений привели в нашу камеру цингу. Началось с появления на теле синячного вида пятен, число и величина которых всё увеличивались. Зубы стало возможно вытаскивать из челюстей пальцами без всяких усилий. Затем сводило ноги, и человек терял возможность передвигаться. Спаслись мы от этого не заботами тюремной администрации, нам помог этап.
Дело в том, что другие республики организовали у себя специальные тюрьмы-изоляторы для содержания приговорённых к тюремному заключению, а в Казахстане такого политизолятора не было.
Решили его организовать в Кустанае, приспособив для этого старинную, царской постройки, тюрьму.
Погрузили нас в "столыпинские" тюремные вагоны и повезли в Ташкент - первый этап пересылки. В Ташкенте на пассажирском вокзале, в конце одного из перронов, выгрузили, посадили на наши вещи и окружили охраной. Здесь, после долгого перерыва, мы увидели свободных людей, старавшихся побыстрее пройти мимо нашей группы, но в то же время с любопытством украдкой на нас поглядывавших. Особое внимание уделяли находившемуся среди нас мальчишке десятилетнего возраста, - маленькому вражёнку, единственному из всей семьи оставшемуся в живых и следующему в специальный детприёмник. Сталин разрешал расстреливать детей только с двенадцатилетнего возраста.
Скоро подьехали автомашины, нас погрузили и повезли на Ташкентскую пересылку. На этой пересылке мы прожили около месяца. Здесь был ларёк, где можно было купить кое-что из продуктов. Мы все с особой жадностью набросились на помидоры. Они нас и спасли от цинги. К концу нашего пребывания в Ташкенте мы вообще забыли, что такое цинга.
И ещё одним запомнилась мне эта пересылка. В больших и высоких бараках установлены трёхэтажные нары. Мы разместились в одном из таких бараков. Не успели расположиться, как на нас набросились клопы. Отбиться от них не было никакой возможности.
Стали с вещами удирать на открытый воздух (благо, бараки не закрывались), и там расположились на ночлег.
Утром пожаловались начальству. Через два или три дня из всех бараков вывели людей, внутри зажгли серу и плотно закупорили окна и двери. Сера горела несколько дней, потом стали проветривать бараки и собирать погибших клопов. Их было так много, что сгребали их лопатами в кучи, наподобие муравейников. Такого зрелища я никогда больше не видел.
Следующим этапом пересылки была Оренбургская тюрьма, оставившая самые тяжёлые воспоминания. Сложилось впечатление, что там в обслуге были собраны самые отъявленные садисты.
Раздевание догола с последующими приседаниями. Все вещи, включая те, что снимались с себя, уносили для просмотра, который продолжался очень долго. Грубые, оскорбляющие человеческое достоинство окрики, отвратительная пища. К счастью, наш этап там долго не держали.
Конечный пункт нашего этапа - город Кустанай, областная тюрьма. Очень мрачные кирпичные корпуса с двориками для прогулок, разгороженные друг от друга толстыми кирпичными стенами с массивными металлическими воротами и калитками. Вся тюремная территория также огорожена высокой кирпичной стеной с башенками для охраны. Что сразу бросилось в глаза - это отсутствие на окнах загораживающих их щитов (их называли "намордниками"). Это было воспринято нами как добрый признак, что в полной мере подтвердилось впоследствии.
В старой тюрьме, к нашему счастью, порядки были не новыми, научно-технический прогресс до неё не добрался. Надзирателями, в основном, были люди пожилые, сохранившие, в отличие от молодых, человеческие качества.
Полосатой формы с нашитыми номерами, как это было в Крестах, на Соловках и в других политизоляторах, здесь не было. Как издавна повелось, тюрьма имела большие собственные огороды, где заключёнными выращивались овощи. Имела тюрьма обширные овощехранилища и погреба, где хранились все виды свежих и засоленных овощей, вплоть до арбузов.
Местный мясокомбинат отпускал тюрьме в изобилии сбои, кости и другие дешёвые мясопродукты. Это давало администрации возможность, при минимальных денежных лимитах, кормить заключённых сытной и вкусной пищей. В общем, как говорится, нам очень повезло.
В камерах большой скученности не было. В других тюрьмах к разносу и раздаче пищи, а также к разным хозяйственным работам допускались только уголовники. Здесь на работы по обработке и закладке овощей допускались все желающие. Обитателей нашей камеры, кто не отказывался, вывозили в город убирать снег и скалывать с тротуаров лёд возле здания областного управления НКВД.
В своей столовой нас кормили "настоящим обедом". Не было строгого разделения на уголовников и контриков по камерам. В нашей, например, камере было несколько уголовников, которые вели себя вполне благопристойно. Иногда они вступали в конфликты, но только с администрацией
При однообразии тюремного дня, проходил он быстро, а срок пребывания в заключении уменьшался крайне медленно.
Хлебный мякиш обрабатывался особым способом, и из него вырабатывалась очень пластичная масса, часть которой с помощью печной копоти приобретала чёрный цвет. Из этой массы вылепливались, некоторыми очень искусно, шахматные фигуры. Устраивались камерные шахматные турниры, определялись чемпионы. Уголовники из папиросной бумаги, выдававшейся книжечками, изготавливали карты. В качестве красителей применяли тёртый красный кирпич и ту же печную сажу. В качестве связующего материала использовался чеснок из получаемых посылок.
В нашей камере был замечательный человек - матрос и участник восстания на броненосце "Потёмкин". Фамилия его Завгородний, а по убеждениям он был эсер. Будучи ближайшим помощником руководителя восстания матроса Матюшенко, он был приговорён к смертной казни, замененной на пожизненную каторгу. Освободила его революция. Во время вспыхнувшей гражданской войны попал в руки белогвардейцев и вторично приговорён к смертной казни за участие в восстании на броненосце. Находясь в камере смертников, был освобождён Красной армией. В годы репрессий арестован и приговорён к смертной казни как неразоружившийся эсер, но её заменили на 10 лет тюремного заключения - с учётом участия в восстании на броненосце "Потёмкин". Это был могучего сложения человек, очень скромный и не любивший рассказывать о себе. Несколько дней всей камерой уговаривали мы его подробно рассказать о восстании на броненосце.
Рассказ состоялся после вечернего отбоя. Лёжа на нарах, слушала вся камера рассказ живого участника событий, как говорят, затаив дыхание. Было тогда ему уже за шестьдесят лет.
Несмотря на большую разницу в возрасте, относился он ко мне с большой симпатией и охотно со мной разговаривал. Забегая вперёд, скажу, что в одном этапе ехали мы с ним в Норильск
Вторым интересным человеком в камере был юрист по фамилии Гуревич Он, как и Завгородний, был также солидного возраста и также охотно со мною беседовал. Мне он говорил: "Хорошо, что Вас судила военная коллегия. У Вас есть шансы, что настанет время, и Вы будете реабилитированы. У нас же, вечных скитальцев, таких шансов нет. Умирать в тюрьме очень не хочется".
В отношении меня его предсказание, хотя и не скоро, но сбылось. Когда нас отправляли в Норильск, его на этап не взяли, и дальнейшая его участь мне неизвестна.
В Кустанайской тюрьме получил от матери письмо, извещавшее, что отец умер. О судьбе жены я тогда ничего не знал.
В конце первой половины 1939 года распространились слухи, что готовится большой этап, но куда - неизвестно. Слухи подтверждались начавшимся всеобщим медицинским осмотром. Пугала неизвестность - куда повезут и как будет на новом месте. Будут ли там такие же хорошие условия, как в Кустанае?
Настал день погрузки в эшелон. Остающиеся заключённые, забракованные медицинской комиссией, да и надзиратели желали нам всего хорошего. Ехали в товарных вагонах, оборудованных нарами, с открытыми, но зарешёченными люками. Мне удалось занять место на верхних нарах, головой к локомотиву - так, что из люков на меня при движении состава не дуло. Двигались с долгими остановками на станциях. По названиям станций определили, что движемся на восток.
Писали на склеенных разжёванным хлебом листиках папиросной бумаги письма. Отправлялись они весьма своеобразным способом. С подготовленным письмом, с написанным на нём адресом получателя, во время остановки поезда ложишься у открытого люка. Когда поезд начинает двигаться и набирать скорость, показываешь в люк стрелочнику или другому железнодорожнику, жестом просишь его отправить и бросаешь подальше от вагона.
Из опасения, что не каждый захочет поднять твоё письмо и отправить его по назначению, я за время пути выбросил три письма на имя матери. Как выяснилось позднее, все три письма, запечатанные в настоящие почтовые конверты с переписанным на них адресом, были ею получены. Это ли не доказательство того, с каким участием относились люди к репрессированным.
После долгого изнурительного пути прибыли в Красноярск, на перевалочный лагерный пункт строящегося Норильского горно-металлургического комбината. Было в нашем этапе сто человек.
Когда стояли с вещами посреди двора в ожидании размещения в бараки, к нам подошли прибывшие туда раньше нас "контрики" и предупредили, что сейчас урки, т.е. уголовники, будут отбирать у нас вещи, которых у каждого из нас было немало. Мы тотчас сложили все вещи в общую кучу, а сами расселись на них вплотную друг к другу. Образовалась круговая оборона. Вокруг нас закружились уголовники. Один из них подошёл вплотную и потянул к себе мешок с вещами. Хозяин вещей, крепкий старик, вырвал у него вещи, а самого резко оттолкнул. Тот отскочил, схватил с земли камень и ударил им старика по голове. Полилась кровь. Кружившие возле нас другие урки тоже стали хватать камни и бросать в нашу группу. Завязалась драка. На караульных вышках стали кричать охранники и размахивать оружием. Вокруг нас собралась толпа старожилов, драка прекратилась. Такие же, как мы, контрики сочувственно говорили нам: "Как только разведут вас по баракам, там всё равно урки отнимут все ваши вещи. С нами это уже проделали и избежать этого невозможно".
Был в нашей группе рослый, молодой и физически здоровый репрессированный - Василий Егоров. Впоследствии, после реабилитации, стал он заместителем директора Норильского комбината. Он сказал: "Товарищи, не идите в бараки до тех пор, пока к нам не придёт кто-нибудь из начальства". А находящимся на вышках охранникам крикнул: "Немедленно вызывайте начальство, иначе мы идём на ограду и можете в нас стрелять!"
Такого, как потом говорили, на перевалке ещё не было. Начальство появилось, выслушало Егорова и распорядилось освободить в одном из бараков отдельную секцию и поселить всех нас вместе. В этой секции мы организовали круглосуточное дежурство, а Егорова избрали старостой. Прожили мы благополучно до погрузки на баржи. Нашей группе повезло: погрузили нас не в трюм баржи, а на плавучий дебаркадер, перегонявшийся из Красноярска в Дудинку. Это было двухэтажное плавучее сооружение. В трюмах барж темень и духота, здесь свежий воздух. Единственным неприятным местом была площадка с большим количеством деревянных бочек-параш, которые по заполнении выливались за борт; при этом много содержимого проливалось на палубу.
В дороге кормили, кроме хлеба, солёной рыбой, поили енисейской водой. Уже в пути следования началась дизентерия. У некоторых в такой острой форме, что не успевали добежать до параш. Все от них шарахались - из-за боязни заразиться. Сколько суток продолжалось плавание - сейчас не помню, но, во всяком случае, больше недели.
В Дудинском порту нас погрузили на открытые узкоколейные платформы и повезли в Норильск. Расстояние до Норильска по узкоколейке, к нашему приезду уже действовавшей, около ста километров. Ранее прибывавшие этапы этот путь по тундре проделывали пешком. Ходить по тундре очень тяжело. Значит, и в этом нашему этапу повезло.
Встретил нас Норильск неприветливо - мелким непрекращающимся дождём, который начался ещё в пути. Было это, сейчас не помню, какого числа, в сентябре 1939 года. Итак, с момента ареста в 1937 году прошло почти два года. Тюремная жизнь закончилась, началась лагерная.
На месте современного города Норильска была тундра. Металлургического производства не было. Велись работы на первых подземных рудниках и угольных шахтах. Строилась большая автобаза, обьекты железнодорожного транспорта, новые лаготделения для приёма непрерывного потока заключённых, рылись котлованы под фундаменты опытных металлургических производств. Всё это в условиях вечной мерзлоты. Никакого опыта работы в таких условиях не было. В районе промышленной площадки уже была первая в заводском посёлке короткая улица, названная Заводской. Одна её сторона была занята третьим лагерным отделением, противоположная несколькими жилыми домами для вольнонаёмных, центральной лабораторией и другими производственными и соцкультбытовыми строениями.
Под прямым углом к Заводской улице подходила уже построенная дорога от промышленной площадки к будущему городу. Вдоль этой дороги размещались: больница для вольнонаёмных, дом инженерно-технических работников (ДИТР), Управление комбината, большой магазин, гостиница и ряд двухэтажных жилых домов для вольнонаёмных. Военизированная охрана размещалась в военном городке, состоящем также из бараков.
Начальство размещалось в трёх двухэтажных коттеджах на берегу озера, названного Долгим. Тут же было три двухэтажных жилых дома для вольнонаёмных специалистов, строилось здание техникума. Территория, примыкавшая к противоположному берегу озера и покрытая низкорослым тундровым лесом, была отведена под будущий город Норильск.
Шутники говорили, что в Норильске живут три национальности: основная - ЗЭКи (заключённые), и две малых - ВНы (вольнонаёмные) и ВОХРы (охрана). ЗЭКи, в свою очередь, делились на контриков (враги народа) и урок (уголовники).
Наш этап разместили в третьем лаготделении, состоявшем из бараков, сложенных из бутового камня. Жилые бараки делились на две изолированные половины, между которыми размещалась сушилка для одежды. Внутри секций - двухэтажные нары, при входе - место дневального и стол для раздачи пищи, которую он приносил из лагерной кухни.
Один барак был занят под амбулаторию и стационар на два десятка коек. Кроме кухни и больницы, на территории лаготделения была баня, небольшой клуб, вещевые склады, небольшой магазин, административные и хозяйственные помещения разного назначения. Позднее были построены трёхэтажная Центральная больница, морг.
Основными структурными подразделениями в лаготделении были УРЧ (учётно-распределительная часть), АХЧ (административно-хозяйственная часть). Самым страшным человеком был оперуполномоченный, который пользовался услугами осведомителей из числа заключённых, - их называли стукачами, презирали и боялись.
Прибывшие с нашим этапом были расселены по разным баракам, определены в разные бригады. Бывший наш староста Егоров остался не у дел.
Наш и другие прибывшие этапы привезли с собой дизентерию, которая быстро распространилась на все жилые бараки. В маленькую больничку попадали счастливчики, мест для всех заболевших не хватало. С наступлением холодов умирать стали как мухи. Покойников не успевали вывозить, гробов не хватало. Трупы складывали штабелем возле торца больничного барака, как дрова. Это было ежедневным зрелищем, которое перестало волновать. Единственное желание - как бы не попасть в эту компанию.
Нашлись рационализаторы, предложили индивидуальных гробов не делать, а вывозить покойников в больших деревянных ящиках-контейнерах, из которых в местах захоронения их вываливали в большие ямы. Экономия дефицитного лесоматериала. Следующее предложение - зачем хоронить в белье, его и так не хватает. Стали хоронить голыми, только с фанерной биркой на шее с номером. Людей экономить не было нужды, их в летнюю навигацию завозили достаточно, с учётом большой смертности.
Я переболел дизентерией в лёгкой форме, на ходу. После прибытия в лаготделение я был направлен в бригаду, работавшую на строительстве автобазы и мастерских при ней. Рыли котлованы. Основной инструмент - кирка, которую называли кайлом. Грунт мёрзлый - "хоть зубами грызи". Никаких укрытий для обогрева. Разрешалось только жечь костры. Растапливали снег, кипятили воду, в которую бросали добытый из-под снега брусничный лист. Получался душу согревающий "царский" напиток. Сказать, что работали с утра до ночи, нельзя, потому что в это время полярная ночь, почти непрерывные пурги с сильным ветром и снегом. Во время пурги мороз, как правило, ослабевает, и влажный снег облепляет лица, образуя ледяную корку. В результате - обморожение лица.
Пурга с сильным морозом называлась чёрной. В этом случае обморожение лица ещё более сильное. Стали из фланели шить для лица маски с прорезями для глаз и рта. В такой маске работать неудобно. Пар от дыхания оседает на маске, образуя сосульки и изморозь, которая концентрируется у глазных отверстий и у прорези для рта. Работы в таких условиях назывались общими работами и были самыми тяжёлыми.
Сопровождавшему нас конвою было ненамного легче. Пожалуй, единственное их преимущество заключалось в том, что были тепло одеты, в том числе в меховые тулупы. Время для них тянулось, пожалуй, ещё медленнее, чем для нас - работающих. Это было, по-моему, главной причиной того, что были они злыми. На ком же разрядить своё зло, как не на безответном заключённом. Можно даже безнаказанно пристрелить его, оформив это как "попытку к побегу". Другие заключённые из боязни, что их постигнет такая же участь, будут молчать.
Самым приятным была команда о возвращении в зону. Строимся пятёрками, конвой пересчитывает - и шагом марш. Обычное предупреждение: "Шаг влево, шаг вправо считается побегом, стреляем без предупреждения". Иногда встречаемся со встречно двигающейся колонной. Раздаётся команда: "Стой, садись!" Садиться приходится там, где стоишь в данный момент, в любую грязь. Встречные проходят, движемся дальше. Вот и ворота в лагерь. Из вахты выходят принимающие вахтёры и открывают ворота. Входим в зону по счёту - "первая, вторая" и так далее. Если не сходится, всех выгоняют обратно за ворота, и счёт начинается заново.
Иногда такие манёвры повторяются по несколько раз. Конвой и вахтёры злятся, ругаются между собой. Заключённым, обессиленным за рабочий день, остаётся только покорно исполнять команды. Наконец мы в зоне. Все торопятся в бараки, чтобы прежде всего получше разместить в сушилке мокрую одежду. Затем еда, и до сна остаётся уже немного свободного времени.
Частенько бывали и сюрпризы. Команда: "Выходи с вещами в коридор!" В коридоре несколько надзирателей. Внезапный обыск, перетряхивают все вещи, другие заходят в секцию и переворачивают постели. Иногда затевают переселение из одного обжитого барака в другой, менее благоустроенный, из одной секции в другую. Всё это для того, чтобы не давать людям покоя и отдыха. Перед праздничными днями - обыски в обязательном порядке, а в праздничные дни выводят на очистку дорог, которые пурга незамедлительно заметает, - бессмысленный труд. Знайте, враги народа, что праздники не для вас!
Оскорбить тебя мог кто угодно, причём чем ниже чин, тем изощрённее и с большим удовольствием это делается. Впрочем, были люди, которые не оскорбляли, выполняли обыск формально и даже проявляли сочувствие, которое, однако, боялись выразить словами.
К счастью, на общие работы ходил я недолго. По распоряжению начальника строительства комбината, Авраамия Павловича Завенягина, дипломированных специалистов отбирали для работы в Управлении комбината, в проектной конторе, позднее ставшей институтом, и других структурных подразделениях. Меня направили в отдел технического снабжения Управления комбината. Начальник отдела и руководители групп были вольнонаёмные, остальные ЗК.
Попав под крышу, в тепло, в человеческие условия, мы, естественно, "лезли из кожи", чтобы как можно быстрее усвоить и как можно лучше исполнять обязанности. Фактически работу за вольнонаёмных выполняли заключённые. В результате они привыкали к паразитическому образу жизни и стали считать, что так и должно быть.
Лагерное начальство пошло ещё дальше. Все их личные потребности обеспечивались заключёнными. В лаготделениях организовывались различные мастерские - портняжные, сапожные, столярные и другие, в которых работали заключённые, первоклассные мастера своего дела. Они, - так же, как и мы, - из кожи лезли, чтобы угодить начальству и не попасть на общие работы. Все домашние работы у начальства выполнялись женщинами-заключёнными.
Была даже специальная бригада рыбаков, которая обеспечивала лучшими породами рыбы - осетровые, нельма, чир, муксун, хариус и другие. В то время в близлежащих реках и озёрах было её множество.
Советской власти в те годы в Норильске не было, начальник комбината был "царь и бог". В его подчинении были и прокурор, и третий отдел - гроза для заключённых. Фамилию его начальника
- Племянников - заключённые произносили с трепетом.
Волею судьбы, после реабилитации, мне довелось с ним работать с 1957 по 1965 год в Красноярском совнархозе, где он был заместителем управляющего делами по жилищно-бытовым вопросам. Со мной он был исключительно любезен. Мог ли я мечтать о таком обращении, будучи заключённым?
Всё мною описанное выше частично объясняет, как постепенно у людей стали атрофироваться лучшие человеческие чувства - жалости, сострадания и участия в чужой судьбе. Так образовалось тяжёлое наследство, доставшееся современному обществу, которое надлежит преодолеть и исправить.
К сожалению, для этого потребуется очень продолжительное время, чтобы произошла смена поколений, чтобы выросли новые поколения, воспитанные на совершенно иных принципах, чем описанные мною выше.
Прихожу в ужас, когда слушаю и смотрю по телевизору выступление молодого кандидата в народные депутаты СССР, передового рабочего судоверфи. На вопрос корреспондента, как он относится к сталинизму, он не задумываясь отвечает, что, собственно, никак. И поясняет, что сам он от Сталина не пострадал, родные и близкие тоже, и потому эта тема его не интересует. Вот уровень мышления молодого человека, который претендует стать народным депутатом, защитником интересов народа.
В одном из номеров еженедельного приложения к газете "Известия" - "Недели", в подборке писем молодёжи на эту тему много высказываний, аналогичных приведённому выше, или таких: "мнения высказать не могу, потому что ничего об этом не знаю". Разве всё это не страшно?
Возвращаюсь к хронологическому повествованию. Первая зима в Норильске была трудной. Неоштукатуренные стены бараков, сложенные из бутового камня, имели много щелей. Во время пурги в них дуло, и через щели на нары проникал снег. Просыпаешься утром, а подушка примёрзла к стене.
С течением времени условия проживания изменялись к лучшему, в первую очередь, скажем так, для привилегированной части контриков, используемой не на общих работах. Секции бараков, где они жили, лучше обустраивались и содержались, одежда им выдавалась только первого срока (новая) и даже шилась в лагерных мастерских по мерке и из более приличных материалов. Даже хоронить таких разрешалось в одежде и индивидуальном гробу. Ежедневное общение с вольнонаёмными давало возможность приобретать через них в магазинах недостающие продукты питания.
Когда возникала необходимость выполнения срочных работ, нас оставляли работать ночью и при этом обильно обеспечивали продуктами дополнительно к лагерному рациону.
Всё это делалось отнюдь не по инструкциям, спущенным свыше, а по разрешению местной администрации, тем самым принимавшей на себя за это ответственность. А в те времена эго грозило им возможностью превращения в заключённых, и даже более того.
Начало применяться, в связи с необходимостью, бесконвойное хождение контриков по постоянным пропускам в течение определённых часов. Допускалось это, конечно, в интересах дела.
Получили "враги народа" и возможность
писать в любые адреса, даже лично Сталину,
заявления - жалобы с просьбой о пересмотре дела.
Отправлялись они не только через лагерную
подцензурную почту, но и через сочувствующих
вольнонаёмных, выезжавших в командировки и
отпуска. Результат был одинаков - отпечатанный
стандартный ответ, куда только вписывали от руки
фамилию жалобщика: "Ваше заявление
рассмотрено, оснований для пересмотра дела
нет". Люди всё-таки верили, что справедливость
восторжествует, и продолжали писать. Особенным
упорством в нашем лаготделении отличался
профессор Сергей Митрофанович Дубровский,
который писал ежемесячно многостраничные
заявления. Однако большинство, убедившись в
бесполезности этого занятия, писать перестало.
Размеренно, по установившемуся порядку, протекала наша лагерная жизнь.
Всех взбудоражила начавшаяся война. Хотя с первого её дня все радиоточки в лаготделениях были отключены, новости мы незамедлительно узнавали через вольнонаёмных. Как кощунственно прозвучали слова "вождя", уничтожившего миллионы безвинных людей, обращённые к народу - "братья и сёстры"! Как он был испуган началом немецкого наступления и как растерян, свидетельствуют мемуары генерала Штеменко. Эти мемуары, на мой взгляд, как и мемуары маршала Рокоссовского, отличаются от других наибольшей правдивостью и объективностью.
Реакцией "врагов народа" на известие о войне была массовая подача заявлений об отправке на фронт. На такие заявления ответов не давали - подразумевалось, что и так всё ясно. Заявления принимали только от уголовников, и некоторые из них удовлетворялись.
С началом войны потребность в металлах Норильска многократно возросла, и потребовалось максимально форсировать усилия по их получению.
Я уже упоминал, что никакого опыта по строительству на вечной мерзлоте не было. Мерзлота под опытными плавильными цехами быстро оттаивала, агрегаты и сами здания деформировались и разрушались. Приходилось одновременно вести поиск и строительство. На основе накопившегося небольшого опыта было принято решение возводить промышленные объекты только на скальных грунтах, а жильё на сваях с продуваемыми подпольями. Начались поиски скальных выходов и территориальная передислокация промышленных объектов, что привело к большим осложнениям в расположении и конструктивном исполнении всех видов коммуникаций. В связи с этим возник большой объём дополнительных проектных работ, которые легли на плечи завезённых специалистов-заключённых многих специальностей.
Большой проблемой стала перевозка из Дудинского порта в Норильск технических и продовольственных грузов. Узкоколейная железная дорога постоянно выходила из строя из-за снежных заносов.
Расчистка заносов в условиях тундры велась вручную, и это отнимало много сил и времени. Заключённый, инженер-путеец Потапов, разработал конструкцию стационарных снегозащитных заборов, так как переставные типовые щиты не помогали, и составил проект их размещения по трассе узкоколейки. Проблема защиты от заносов была успешно решена.
Подобных примеров можно привести ещё много, но я хочу только подчеркнуть, что "враги народа" не только своим физическим трудом внесли большой вклад в общенародную победу над фашистской Германией.
В застойное время, когда допускались и всякого рода фальсификации, было обидно читать и слышать о том, что Норильск построен комсомольцами. В то время, о котором я пишу, в Норильске был десяток-другой молодых специалистов, выпускников технических вузов, которые только учились работать и приобретали опыт. Комсомольцы начали появляться в Норильске после войны, когда комбинат стал действующим, хорошо организованным предприятием, перешёл из подчинения НКВД в Министерство цветной металлургии СССР и пользовался большими льготами для работников Крайнего Севера. В Норильске, до и во время войны, никаких воинских частей и подразделений не было, считался он для фашистов недосягаемым. В августе 1942 года норильчане были потрясены нападением на Диксон фашистского крейсера "Адмирал Шеер".
Диксон спасли самоотверженность и мужество советских моряков. Как впоследствии выяснилось, при подходе к Диксону крейсер встретился с пароходом "Сибиряков" и, после отказа последнего сдаться, стал его расстреливать. Отбиваясь, "Сибиряков" успел по радио предупредить Диксон о предстоящем нападении немецкого крейсера, и это дало возможность подготовиться к его встрече. На "Сибирякове", из-за безнадёжности положения, были открыты кингстоны, и он затонул. Из 128 мужчин и 3 женщин немцы выловили в море только 28 человек. "Сибирякова" стали с тех пор заслуженно называть арктическим "Варягом".
В распоряжении обороны Диксона был сторожевой корабль "СКР19", переоборудованный из ледокольного парохода "Дежнёв", пароход "Революционер" и береговая батарея. Защитники Диксона встретили крейсер всей мощью своего огня, которая была смехотворно мала по сравнению с огневой мощью крейсера. Впоследствии я читал, что вес залпа "Адмирала Шеера" составлял 2300 килограммов, а суммарный вес залпа всех орудий Диксона - только 122,5 килограмма.
Выпустив по Диксону более 400 снарядов, крейсер позорно ретировался. После этого ни один надводный фашистский корабль не приближался к Диксону, который был соответственно укреплён.
Потери защитников Диксона составили: на "СКР-19" 7 убитых и 30 раненых, из них 21 тяжело; на "Революционере" 1 раненый; на береговой батарее 4 раненых.
Все раненые были вывезены в Норильск, где проходили лечение. Ставшие инвалидами остались работать в Норильске.
Немецкие подводные лодки до конца войны не забывали о Норильске и посещали даже Енисейский залив.
Снабжался Норильск, в основном, из Америки, караванами судов, не рассчитанных на долгую жизнь. Эти караваны привозили всё необходимое, в количествах, обеспечивающих бесперебойную работу комбината в межнавигационный период - от тяжёлой горной техники, разного оборудования, инструмента, технических материалов до большого ассортимента промышленных товаров, продуктов питания, в основном в законсервированном виде, лекарств и подарков, собираемых американцами.
Два таких больших каравана прошли Диксон и были на подходе к Дудинскому порту, готовому к их быстрой разгрузке. Однако до Дудинки они не дошли, были потоплены немецкой подлодкой в Енисейском заливе, на глубине более шестидесяти метров. Попытки их подъёма успеха не имели. Навигация закончилась, а компенсировать потери не было возможности. Комбинат оказался в тяжелейшем положении, особенно с продуктами питания.
Сказалось это прежде всего на заключённых. Их стали кормить варёным пшеничным зерном , да и то по минимальным нормам. Привело это к истощению, в первую очередь, тех, кто был на общих работах. Во время работы человек, внешне кажущийся здоровым, внезапно падает, температура тела резко снижается, и он не в состоянии не только двигаться, но даже стоять на ногах. Чтобы не называть такое состояние истощением, придумали термин "переохлаждение". Места работы находились иногда на расстоянии в несколько километров от лаготделения. Работа бригады не прекращалась, и "переохлаждённые" ждали окончания рабочего дня, - если выдерживали. Возвращаясь с места работ, конвой заставлял тех, кто мог передвигаться, нести на себе упавших товарищей. Для измотавшихся в течение рабочего дня это было тяжёлой дополнительной нагрузкой. Затащив не могущих двигаться (или трупы) в зону, их бросали на снег и разбегались по своим баракам. Это, конечно, жестоко, но каждому хотелось прежде всего сохранить свою жизнь.
Итак, снова трупы и трупы. Кто их считал?
Ещё до начала отечественной войны в Норильск прибывали этапы так называемых "финских солдатиков". Это были наши солдаты и младшие командиры, участники бездарно задуманной и фактически проигранной войны с финнами. Их обвинили во всех смертных грехах, чтобы скрыть от народа действительных виновников. Они рассказывали, что им пришлось перенести и как они обижены совершённой над ними расправой.
Затем в Норильске оказалась, целиком или частично, эстонская армия. Прибыла она вместе со своим командным составом, включая генералитет. Рассказывали, что было получено распоряжение грузиться в эшелоны со всеми видами вооружения для участия в манёврах. На какой-то станции, уже не помню названия, эшелон подходил к разгрузочной платформе, а с обеих сторон, на соседних платформах, были установлены пулемёты с прислугой. Выходившим из эшелона эстонцам было приказано сдавать оружие, в противном случае они будут расстреляны из пулемётов.
После разоружения было приказано снова занять места в эшелоне. Вагоны были закрыты, в тамбурах и на площадках разместилась вооружённая охрана, и эшелон двигался в дальнейший путь. Конечным местом назначения был Норильск. Так был пополнен дефицит в рабочей силе на общих работах. Эстонцы были размещены отдельно от других заключённых, ходили на работы военным строем, медленно, но чётко шагая. Другие заключённые в шутку называли этот способ хождения "эстонским шагом".
Была завезена в Норильск команда испанского корабля, неизвестно чем провинившаяся. Это был приветливый, доброжелательный народ, передавший нам, зэкам, искусство плести из ниток заготовки для ажурных женских туфель. Вскоре вся вольнонаёмная женская часть населения щеголяла в невиданных у нас ранее красивых туфлях. Шили эти туфли в лагерных сапожных мастерских.
Испанцы не выдержали испытания суровым заполярным климатом и начали болеть и умирать. Вскоре их из Норильска вывезли, так же, как вывезли и эстонских генералов.
Наиболее устойчивым в суровых условиях заполярья оказался русский народ. Хотя и на него обрушилась беда - цинга, о которой я уже писал. Но, так как в тундре помидоры не растут, пришлось изыскивать другие радикальные средства борьбы с нею.
Стали собирать хвою и варить из неё настой. Практика показала, что он весьма эффективен в борьбе с цингой. Изготовление настоя было поставлено на поток. Пить его первое время заставляли насильно, но, убедившись в его пользе, все стали пить добровольно.
Цинга тоже получила свою долю жертв. В вечной мерзлоте покойники сохраняются так же, как мамонты. Не исключено, что, с дальнейшим развитием Норильска, при земляных работах их будут выкапывать целёхонькими.
Во время войны размеренная лагерная жизнь нарушалась формированием и отправкой небольших этапов - неизвестно, куда.
Предложили подготовиться к этапу и моему бывшему начальнику, однодельцу и "вербовщику". Пришёл он ко мне в барак попрощаться и предложил на всякий случай обменяться заявлениями на имя Генерального прокурора СССР - о том, что он меня не вербовал, что наши показания следствию были вынужденными. Сказано сделано. Мы распрощались, и больше я его никогда не видел.
У меня была весьма непритязательного вида кепка с большим козырьком. Я распорол козырёк, расслоил картон, вставил туда заявление Николая Александровича, а вместе с ним - фотографию жены и матери. Козырёк очень тщательно зашил и бережно хранил кепку до наступления лучших времён. Во время обысков на мою кепку внимания не обращали. Прошло много лет, и кепка оправдала возложенные на неё надежды.
После окончания войны, в качестве поощрения за доблестный труд, некоторым заключённым снижался срок наказания. Решением Особого Совещания НКВД СССР от 28 августа 1945 года мне также был снижен срок наказания на десять месяцев.
В мае 1942 года за моё реализованное рацпредложение, давшее экономический эффект в сумме 185100 рублей, я был поощрён. Привожу выписку из распоряжения N74 по Норильскому комбинату НКВД СССР: "За проявленную инициативу выдать инженеру Гаевскому премию в размере 100 рублей с занесением в личное дело и ИТР питание с 1 июня".
В годы войны этапы, поступавшие в Норильск в летние навигации, состояли в основном из бывших военных - участников отечественной войны. Не берусь описать, как они тяжело переживали учинённую над ними несправедливую расправу. Были и другого рода репрессированные. Например, однодельцы Георгия Димитрова по Лейпцигскому процессу - Попов и Танев. Какими недобрыми словами они его вспоминали в разговорах с нами... Это мне вспомнилось, когда читал в "Правде" (N 23 от 23 января 1989 г.) хвалебную статью доктора исторических наук К.Ширина о деятельности Димитрова. Невольно возникли сомнения в полной её правдивости и объективности. Аналогичные сомнения возникали у меня и ранее по поводу других публикаций.
Так, в номере 134 "Комсомольской правды" от 11 июня 1988 года была опубликована статья доктора исторических наук, профессора В.Клюкина - "Секретарь ЦК". Подробно описывая в этой статье жизненный путь А.И.Мильчакова, бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ, автор изображает себя давним его другом и даже приводит выдержки из двух писем Александра Ивановича, датированных, правда, 1967 годом. В частности, он пишет: "С 1938 по 1956 год он отбывал заключение в Магадане".
Если бы Клюкин был старым другом, то он бы безусловно знал, что Мильчаков отбывал заключение в Норильском лагере и только незадолго до освобождения и реабилитации был из Норильска вывезен. Упоминая о жене Мильчакова и восхищаясь её стойкостью, её отказом "отречься" от Александра Ивановича, автор статьи ни словом не поминает о детях - сыне и дочери, достойных не меньшей похвалы. Они горячо любили отца и твёрдо верили в его невиновность. Все трое регулярно писали ему в Норильск. После освобождения, в 1947 году, я, по просьбе Александра Ивановича, отвёз в Москву, куда был послан в командировку, и передал его семье большую пачку их писем к нему. Александр Иванович этими письмами очень дорожил, а в лагере при обысках они могли быть изъяты. Хранились у него эти письма в рабочем столе в Управлении комбината, где он вместе со мною работал.
В.Клюкин пишет, что "спасал Мильчакова от расстрела А.А.Андреев". Ни подтвердить, ни опровергнуть этого не могу, но то, что высокопоставленные покровители в Москве у него были, узнал из разговора с его женой Марией Ильиничной при передаче писем. Она сказала: "какие вы там все неосторожные - контактируете с человеком, который специально к вам подсажен". Мне сразу стало ясно, о каком человеке идёт речь. В женском бараке появилась новая "заключённая" по фамилии Марцинкевич, которая была направлена на работу машинисткой в наш отдел. Стало также ясно, почему она использовала всякий повод, чтобы поговорить и пококетничать с Александром Ивановичем.
В женском бараке тоже были объекты для специального наблюдения - Мария Викторовна Нанейшвили (жена Косарева), Драбкина (дочь известного революционера), написавшая после реабилитации книгу "Чёрные сухари", и другие нерасстрелянные жёны и родственники "врагов народа высоких рангов".
О том, что покровительство в высших сферах было, говорит и тот факт, что семья Мильчакова продолжала жить в Правительственном доме, на набережной, напротив кинотеатра "Ударник". Там я был у них в начале 1947 года. С трудом нашёл среди многочисленных переходов из одного дворика в другой их подъезд и квартиру. Там я впервые в жизни столкнулся в подъезде со швейцаром, который подверг меня опросу - в какую квартиру, к кому и по какому поводу иду.
Моему приходу обрадовались, и беседа продолжалась, пока не начало смеркаться. Распрощавшись, я прошёл через двор и упёрся в закрытые на замок ворота, через которые раньше проходил. Начал искать другой выход, совсем запутался в многочисленных закрытых и открытых воротах и здорово испугался, что не найду выхода на набережную. Этот страх объяснялся тем, что у меня был "волчий паспорт", не дававший права приезжать не только в Москву, но и в очень многие другие города. Единственным документом, который я везде предъявлял, было командировочное удостоверение, подписанное начальником Норильского комбината НКВД СССР. Это был мой талисман, открывавший многие двери.
Невнятно для меня звучат слова Клюкина: "здоровье не позволяло Мильчакову пойти на службу". Неужели друг мог не знать, что после реабилитации Мильчаков руководил Комитетом по профтехобразованию?
Для себя пришёл к выводу, что Клюкин стал "другом" Мильчакова только тогда, когда такая дружба перестала быть опасной. От Александра Ивановича за годы совместного пребывания в Норильском лагере, при ежедневном общении с ним на работе и в бараке, я не слышал ни одного слова о таком друге.
Может быть, это была предосторожность? Рассказывал о своих встречах со Сталиным, что он называл его Мильчаком, но резких осуждающих его мыслей не высказывал. Это безусловно была предосторожность.
Ко времени, когда приблизился момент освобождения, я, с помощью матери, отыскал жену, списался с ней и получил разрешение руководства комбината на её въезд и проживание в Норильске.
Она прилетела в Норильск несколько раньше моего выхода из лагеря. Приютили её и помогли устроиться на работу ранее освободившиеся друзья. Я, пользовавшийся к этому времени правом бесконвойного хождения, имел возможность ежедневно с ней общаться.
Освободили меня 13 января 1947 года с учётом десятимесячного снижения срока наказания. Получил в лагере справку об освобождении, в котором указано, что "следую к "избранному" месту жительства в посёлок Норильск Красноярского края", который в то время ещё городом не был. По освобождении остался на работе в той же должности, но в новом качестве вольнонаёмного.
Стал я вольнонаёмным, но не таким, как все. Будучи по приговору лишённым прав на пять лет, я получал только зарплату по по штатному расписанию, без льгот, предусмотренных для работников Крайнего Севера. Это составляло значительную сумму.
Получил в трёхкомнатной квартире маленькую комнату. Всем пришлось обзаводиться - и мебелью, и одеждой, и посудой. Жена прилетела в кургузой тёплой кофтёнке, совсем не приспособленной к заполярному климату. Трат предстояло много, а заработки у обоих были, по норильским меркам, небольшие. Так что жить пришлось более чем скромно.
Появилась необходимость по работе ехать в командировку в Москву и Киев, с заданием отбирать в Киеве репарационное оборудование, нужное Комбинату, и отгружать его в Норильск. Для меня это была совершенно неожиданная счастливая возможность увидеться и пожить какое-то время у матери.
Поскольку выполнение задания оказалось очень сложным, пришлось мне прожить в Киеве более шести месяцев. Репарационное оборудование было в беспорядке свалено на территории строящегося цементного завода. Нужны были рабочие для его разборки и комплектования, а дирекция строящегося завода их выделить не могла. Из Норильска мне порекомендовали обратиться к бывшему заместителю начальника Норильлага, полковнику Романчуку, работающему в Киеве начальником лагерей военнопленных. Нашёл я его и договорился о встрече у него дома. Принял он меня приветливо, расспрашивал об изменениях, происшедших в Норильске после его отъезда, и сказал, что выделит мне двадцать военнопленных немцев, а я должен своим транспортом возить их из лагеря и обратно, а также обеспечить доставку им обедов. У дирекции строящегося цемзавода были импортные грузовые машины, оборудованные для перевозки людей, но не было бензина. Пришлось обращаться в Киевское представительство НКВД с просьбой выделить необходимый бензин с возвратом за счёт фондов Норильского комбината. Как говорится, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. В этих моих непрерывных хлопотах, с поездками на нефтебазу, в лагерь военнопленных и другие учреждения, прошло (как я писал) более шести месяцев, к большому удовольствию моей матери.
В то время хлеб выдавался по карточкам, которые я получал в Управлении НКВД. Каждый раз выдававший их капитан выражал недоумение, почему я не привёз свой офицерский (он меня считал таковым) аттестат на получение положенного довольствия. Не представляю, что было бы, если бы я сказал ему, что я бывший заключённый-контрик, лишённый прав. С милицией мне дела иметь не пришлось, так как я жил у матери без прописки.
Жил, работал, выполнял порученное мне задание и постоянно был в состоянии нервного напряжения, как будто находился на нелегальном положении.
Пришлось мне ещё несколько раз бывать у полковника Романчука дома. Балкон его квартиры находился над территорией, принадлежащей Киевской епархии.
Он выводил меня на этот балкон и с нескрываемым чувством зависти рассказывал, как шикарно живёт митрополит, сколько имеет машин, обслуги и т.д.
В подчинённом ему лагере военнопленных была чистота и образцовый порядок. На работы выходили солдаты, распоряжались ими офицеры, дисциплина железная.
Наконец, отобранное оборудование было отгружено. Так закончилась моя продолжительная командировка, мой первый выход в большой свет после почти десятилетнего заключения. Я вернулся в Норильск.
Через непродолжительное время порядки в Норильском лагере стали изменяться в сторону значительного ужесточения. Врагов народа изъяли из всех лаготделений и сосредоточили в одном общем лагере со строгим режимом, который, непонятно почему, был назван "Горным". Никаких работ по специальности, никаких бесконвойных хождений, никакой одежды и обуви первого срока, никакого питания ИТР, - только общие подконвойные работы.
Попал в этот лагерь и очень уважаемый мною человек, коммунист с большим стажем и заслугами - Анатолий Николаевич Злобин, имевший пятнадцатилетний срок Он работал в том же отделе, где работали Мильчаков и я. Здоровья он был далеко не богатырского.
Спустя некоторое время мне удалось через медиков организовать свидание с ним. Встреча была очень тягостной. В больничный кабинет вошёл Анатолий Николаевич, в халате, держа обеими руками свой громадный живот, заполненный булькающей при движении жидкостью.
Слова сожаления [сочувствия] или надежды на выздоровление были бы проявлением жестокой бестактности. Он понимал безысходность своего положения. Немного поговорили на отвлечённые темы, я вручил ему принесённую - запрещённую режимом - передачу. Крепко пожали друг другу руки - и расстались навсегда. Вскоре он умер. Родных и близких у него не было, сообщать о случившемся было некому.
Эта смерть так меня потрясла, как ни одна из многочисленных других, свидетелем которых довелось быть за время пребывания в лагере.
Мы с женой работали и постепенно обзаводились имуществом. Получили отдельную однокомнатную квартиру, большей площади, в первом построенном в Норильске трёхэтажном жилом доме. В 1949 году родился у нас сын, родить которого жена ездила в Киев. Он у нас не норильчанин, а киевлянин. Жил в основном в Киеве, у бабушки. К нам они прилетали в гости. Больше всего бабушку поразил полярный день, к которому она никак не могла привыкнуть. Как можно спать, когда солнце светит?
В начале 1951 года я был вызван в милицию. "Ваш паспорт!" На моих глазах он был разорван на части и выброшен в корзинку. Мне было объявлено, что по решению особого совещания при МГБ СССР я перехожу на положение ссыльного, не имею права передвижения за пределы Норильска и обязан ежемесячно являться для отметки. Не мог я даже посещать аэродром, чтобы проводить или встретить жену.
Очередное, неожиданное нервное потрясение.
В 1953 году отпуск я проводил дома. Вдруг слышу сообщение по радио о смерти Сталина. Сразу же появилась надежда на изменения к лучшему в положении репрессированных. Когда появились первые приметы этого улучшения, я распорол козырёк своей лагерной кепки и извлёк заявление моего однодельца Николая Александровича Алеева. Написал заявление на имя генерального прокурора СССР, указав в нём, что имею в качестве доказательства изложенного подлинное заявление своего однодельца и могу предъявить его местному прокурору или выслать заверенную копию. Подлинник выпускать из рук боялся.
Прошло довольно продолжительное время, и я был вызван в прокуратуру. "Вы писали в Москву?" - "Да, писал". Состоялась непродолжительная беседа, в ходе которой я предъявил захваченное с собой заявление Алеева. Никакими протоколами этот опрос не оформлялся. "Ждите результатов из Москвы".
Шло время, больше меня не вызывали, и никаких сообщений из Москвы я не получал.
В конце первого квартала 1955 года получил очередной отпуск и решил на свой страх и риск ехать в Москву. В Москве поселился у родственников товарища по лагерю, - конечно, без прописки. Опять оказался на нелегальном положении, и на этот раз без "талисмана" НКВД.
Возле главной военной прокуратуры, размещённой на улице Кирова, были очереди - больше, чем теперь за колбасой - таких же, как я, "врагов народа" или их родственников.
Дождался своей очереди и, попав к ведущему приём, с волнением ждал вопроса: "а как Вы, собственно, попали в Москву, куда Вам въезд запрещён?" Такого вопроса не последовало, меня внимательно выслушали. "Затребую Ваше дело, зайдите дней через десять".
По истечении этого срока попал на повторный приём. Мне сказали: "Ваше дело получено и рассматривается, зайдите недели через две".
При третьем приёме принимавший меня встал, вышел из-за стола, протянул руку и сказал: "Александр Александрович, поздравляю, приговор по Вашему делу нами опротестован, и дело передано в Военную коллегию Верховного Суда, куда теперь Вам следует обращаться".
Начались систематические посещения приёмной Военной коллегии. Наконец, в начале июля, получил справку, датированную 30-м июня 1955 года. Привожу её текст полностью.
"Дело по обвинению Гаевского Александра Александровича пересмотрено Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР 25 июня 1955 года. Приговор Военной Коллегии от 10 марта 1938 года и Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 9 декабря 1950 года в отношении Гаевского А.А. по вновь открывшимся обстоятельствам отменены и дело о нём за отсутствием состава преступления производством прекращено. Председатель Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР генераллейтенант юстиции А.Чепцов".
Распираемый радостным возбуждением, помчался в нотариальную контору и сделал десять фотокопий с приведенного документа. Теперь шагаю по Москве как равноправный со всеми гражданин, имеющий формальное право на анкетный вопрос о судимости писать "не судим".
Так осуществилось предсказание юриста Гуревича, сделанное им в 1939 году в Кустанайской тюрьме.
При освобождении из лагеря в 1947 году мне было возвращено из заработанных мною денег 2561 рубль 63 копейки, а также выдано: одеяло ватное, матрац тюфячный, простыня и наволочка.
После реабилитации в качестве компенсации получил два месячных оклада, без удержания подоходного налога, по последней занимаемой до ареста должности. Потерянные годы жизни и здоровье компенсации не подлежат.
Жена, как член семьи врага народа, за пребывание в тюрьме и ссылке никакой компенсации не получила.
Проработав в Норильске после реабилитации ещё два года и накопив, с восстановлением всех положенных льгот, немного денег, в 1957 году мы с женой выехали через Красноярск в Киев, где собирались обосноваться. Прибыв в Красноярск, я получил приглашение поработать в организующемся Красноярском
Совнархозе. Посоветовавшись с женой, решили, чтобы постепенно привыкать к перемене климата, остаться года на два-три в Красноярске.
Но так "приросли" к Красноярску, что добираться до Киева не пришлось. Жена уже лежит в красноярской земле, очередь за мной.
Из врага народа превратился я в слугу народа - депутата. Проработал на руководящих должностях до 1982 года и ушёл на заслуженный отдых.
Оглядываясь на прожитую жизнь, как ни парадоксально, считаю, что мне в жизни повезло. Повезло тем, что пришлось жить и общаться с очень многими умными, широко образованными, честными и в высшей степени порядочными людьми, у которых многому научился. В их числе нельзя не упомянуть доктора наук Урванцева, который руководил экспедициями по изучению норильских месторождений, объявленного позднее врагом народа и отбывавшего заключение в Норильском лагере. Довелось встретить его ещё раз в Норильске, когда он прибыл в качестве почётного гостя на празднование 25-летия комбината.
Повезло тем, что выжил и воссоединился с женой, имею хорошего сына и внуков. Повезло и тем, что дожил до времени, когда прошлому даётся правильная, объективная оценка. Когда предпринимаются решительные шаги по исправлению ошибок недоброго прошлого. Сожалею только о том, что активная часть жизни закончилась, превратился в наблюдателя.
Хочется надеяться, что мои потомки доживут до лучших времён. Однако, мучают сомнения. Страна доведена во всех отношениях до роковой черты, народ развращён до крайнего предела. Осуществляется скрытое, но буквально бешеное, сопротивление переходу к нормальной человеческой жизни. Людей, боящихся потерять неограниченную власть и возможности, к сожалению, слишком много.
Довелось мне ещё несколько раз побывать в служебных командировках в Норильске, а также, в качестве гостя, на юбилейных торжествах по поводу 25-летия и 30-летия Комбината. Приезжая, каждый раз обнаруживал, как быстро растёт город Норильск, и как резко ухудшается экологическая обстановка. Город душат сернистые и другие газы. По Севастопольской улице, где находится дом, в котором я жил, теперь не прогуляешься, особенно в дни, когда ветер дует с промплощадки. Окружающая город тундра, куда ходили белых куропаток стрелять, стала мёртвой зоной.
В заключение хочется упомянуть, что волею Судьбы мне довелось побывать в Алма-Ате через тридцать лет после ареста, по служебным делам.
Города я не узнал, настолько за эти годы он изменился. Не без труда отыскал я дом, в котором жил. Побывал в доме, где размещался транспортный отдел ОГПУ, в подвале которого находились камеры с подследственными. Этот дом принадлежал уже военизированной охране Туркестано-Сибирской железной дороги. Зашёл в подъезд, никого не встретив, спустился в подвал по лестнице, по которой спускался, придерживая рукой сползавшие брюки, тридцать лет назад.
Коридор подвала был ярко освещён и заставлен кипами каких-то бланков и другими предметами хозяйственного назначения. Двери бывших камер заперты, только исчезли с них массивные железные перекладины, гремевшие, особенно по ночам, зловещим звоном, будившие и приводившие в трепет заключённых. Это тоже был элемент психологического воздействия.
Послышались шаги на лестнице, и в коридоре появился мужчина в гражданской одежде. Поздоровался с ним и спрашиваю:
"А Вы знаете, что было в этом подвале тридцать лет назад?"
Он выразил недоумение. Я сказал, что здесь была следственная тюрьма, и показал двери камер, в которых мне довелось сидеть. Он сказал, что слышал разговор об этом, и выразил мне сочувствие. На этом мы расстались. Нахлынули воспоминания. Вспомнились две фамилии - преподаватель Литовченко и студент Фень. И вот, только через тридцать лет я понял, что они были осведомителями, специально ко мне приставленными.
На этом можно поставить точку в воспоминаниях о прошлом. Сейчас собираю материалы о наших сегодняшних днях. Может быть, пригодятся в будущем сыну или внуку.
П Р И М Е Ч А Н И Я