На Орловщине всегда жили бедно. Почти до войны в крестьянских избах полы скоблили большими ножами - о покраске никто и не мыслил: такая роскошь была не по карману сельскому жителю. В большой пятистенке Кривченковых тоже большого достатка не было. Хозяин - середняк. Скотины хоть и полон двор, да в избе по лавкам ртов-едоков со счету собьешься - мал- мала меньше. Только успевай поворачиваться. Захар Дмитриевич и крутился между домом и работой. Три класса церковно-приходской школы дали основание говорить о нем, как о человеке грамотном, таковым он и слыл в своей Лагеревке. Их деревня среди берез и елей ступеньками сбегала к неглубокой протоке реки Неруссы. В ней ребятня все лето кувыркалась, на песчаном берегу грела свои тощие зады и спины. За околицей на самом ветродуе крыльями махала большая деревянная мельница -деревенская достопримечательность. Со всей округи по осени стекались к ней подводы с рожью и пшеницей. На будущие караваи и шаньги мукой запасались. Крив ченковы со своего поля тоже зерно молотили. Но как бы ни был хорош урожай - до нового хлеба его всегда не хватало.
Захар Дмитриевич как-то отличался от деревенских мужиков. Коренастый и русоволосый, он не отращивал бороды и всегда старался одеться поопрятней: чтоб явных заплат нигде видно не было. Свой дом-пятистенок сам выстроил. Братья помогли только сруб поставить: уж сильно неподъемными были листвяжные бревна. Но ведь не на год строил, а чтоб и детям, и внукам потом остался. Всю мебель сам сделал: и столы, и лавки, и где какие полки, шкафчики под посуду - ничего покупного не было. В переднем углу - образа под расшитыми полотенцами, русская печь с большой лежанкой, на полу тканые полосатые дорожки. Жена Захара была большой мастерицей по ткацкому делу. Может быть, и не научилась бы, да нужда заставила. Девятерых детей в одной пеленке не вынянчишь, в одних штанах не вырастишь. Вот и горбатилась она круглый год. Сначала на поле - лен сеяла да растила, а потом из него, трепаного-перетрепаного, полотно ткала, чтоб отбелить на весеннем солнце, да нашить своим голопузым рубашки да платьица. А ведь еще и во дворе мычали и хрюкали, и в поле нельзя было дать сорнякам задавить хлебные колоски. Крутилась Дуся, как белка в колесе. Старшенькая ее, Валюшка, еще плохая помощница была. Шестилетняя уже водилась с малышами. А они, как грибы после дождя, каждый год прибавлялись. Захар днями то косил, то дрова возил, то в поле пахал, сеял, а по ночам обувку для детворы шил. Из голенищ своих разбитых сапог то одному, то другому ботиночки мастерил, а на зиму из овечьей шерсти валенки катал. Да все равно основной обувкой лапти лыковые были. По нескольку пар за лето снашивали. А в тех, что с лета оставались, зимой с ледяной горки катались. Хорошо катились лапти по льду, не то что валенки. Вообще в 20-30 годы ничего не покупалось. Рожь, пшеницу, просо, гречку - все сами выращивали. Коноплю - на масло и веревки, сахарную свеклу - на самогон. А уж овощи всегда все свои были. Иногда только возил Захар на базар полки да шкафчики, сделанные своими руками. Вот тогда с базара гостинцы - святое дело. Головку ли сахару детворе, карамелек ли по горсти, ситцу ли жене на юбку. То-то радости было! Любил он ребятишек своих сопливых, души в них не чаял. И когда проклятая корь стала одного за другим забирать, плакал не стесняясь.
- И чего ты так убиваешься? - говорил бездетный сосед Захару, - у тебя вон их еще сколько.
- А, может, они бы выросли, да мне бы опорой были, - отвечал ему Захар. Безжалостная болезнь четверых малышей не пощадила. Ни одной таблетки, ни одного укола не было сделано. Пришла знахарка, помолилась, сказала: «На все воля божья!», - с тем и отбыла. А чтоб в больницу кого за 25 километров отвезти, так о том и речи никогда не было. Бог дал - Бог и взял. Слава ему, что не всех. В этот год Валюшка в школу пошла. Сшила ей Евдокия холщовую торбу под букварь и тетрадки, мешочек маленький под чернильницу-непроливайку. И проводила с Богом. Четыре года прокатились, как один день. Интересно девочке было и читать, и писать, и задачи про разных купцов решать. Больно сообразительной да способной оказалась Валя Кривченкова.
В это время в соседней деревне колхоз стали организовывать. На том месте, где березовая роща стояла, решено было сделать центральную усадьбу колхоза «Новая заря». Захара Дмитриевича пригласили возглавить новое хозяйство. 29 крестьянских семей подали заявления в колхоз. Первым делом рощу березовую вырубили, пни выкорчевали, землю освободили под будущую пашню. Затем лошадей всех в один загон собрали, да семена для посева. На этом образование коллективного хозяйства и закончилось. Мужики ездили в «Новую зарю» работать, а вечерами к семьям в Лагеревку возвращались. Так и Захар разрывался - между домом и работой. Надо было переезжать на новое место. А как же дом-пятистенок, как бросить все нажитое?
В пятый класс Валя стала ходить за семь километров в соседнюю Лугань. В дождь ли, в снег - завяжет учебники в платок, перекинет узелок за спину - и в дорогу. И только в самые большие морозы снимал для дочки Захар угол у знакомой старушки. Но очень хотелось ему, чтобы выучилась его девочка, стала уважаемым человеком, ничего для этого не жалел. В Лугани школа расположилась в бывшей помещичьей усадьбе. Большой белый дом с колоннами поразил девочку красотой и внушительностью. В доме для прислуги уже простой крестьянский люд жил. От былого великолепия и богатства в усадьбе ничего не осталось: все, что можно было вынести и вывезти, давно перекочевало в соседние деревни. Осталось большое белое здание, которое и отдали под школу.
В бывшей помещичьей конюшне теперь стояли колхозные клячи, а с бывших барских аллей спилили все вязы и клены для школьных печей.
Учение Вале давалось легко. Особенно литература. Какая-то жгучая страсть к книгам захватывала ее и держала в сво¬их объятиях. Одно только угнетало: рано солнце садилось, а жечь керосин для праздного чтения было строго-настрого запрещено. Когда-то еще появилось электричество в их деревне. А до войны все с лампами керосиновыми сидели или лучинами. Что тяжело жилось в предвоенные годы - последующими годами лихолетья стерто было начисто. У Валюшки и платьев то было - что на себе, да другое на смену -никаких нарядов или обновок в те годы не справлялось. К двенадцати годам девочка уже главной помощницей в семье была. Знала уже и как белье золой бучить и в проруби прайником отбивать. Умела утюг углями древесными раздуть, погладить выстиранное, а то, что подерюжнее, деревянным вальком вдоль и поперек раскатывала. Всему училась у матери. Подолгу стоял в избе ткацкий станок. На нем и полотно льняное ткали, и половички-дорожки -горницу застилать. Старалась Валя - и в школе отличницей была, и дома ею нахвалиться не могли. Быстро пролетели три года. Семилетка окончена. Теперь надо поступать в Севское педучилище. Запротестовал вдруг Захар Дмитриевич. Уж больно его дочка была худенькая да маленькая. А до Севска тридцать пять километров. Как такую дробненькую далеко отпускать? И не пустили тятя с мамой. Целый год пробыла Валя дома, ходила в колхоз на работу, с младшими братишками и сестренками нянчилась. На следующее только лето выпросилась у родителей. Сдала экзамены, получила место в общежитии. Очень нравиось учиться, несмотря на то, что голодно было и страсть как домой хотелось. Спасибо, вскоре таким, как она, талоны выдали на питание, да из дому иногда сала да сухарей подбрасывали. Полуголодные и полураздетые, но как старались они учиться, как увлечены были всякими мероприятиями и кружками! Струнный оркестр педучилища славился на всю округу. В нем играли и преподаватели, и учащиеся. Валентина в нем играла на гитаре. Отыграет в оркестре, бежит в хоровую студию на спевки. И так круглый день.
Замечательное было время. Но вот и выпускной. Последний, предвоенный год. Фашисты уже оккупировали Польшу. Предчувствие войны витало в воздухе. Всех выпускников оставили здесь же, в Севском районе. В Дубровинской семилетней школе получила Валентина свой первый класс. Двадцать пять крестьянских мальчишек и девчонок. Никто из них не знал ни одной буквы. Сколько же было радости, когда к Новому году уже все до одного научились читать и писать.
В этой Дубровке встретила Валя свою первую любовь. Понравился ей Семен, красивый интересный паренек из механического техникума, и она ему. Но не успели окрепнуть чувства, опередила проклятая война.
Валины первоклассники во второй класс перешли, когда война началась. Закончилось их обучение на долгие два года, ровно столько пробыла Орловщина под немцем. А в то лето 41-го никто не ждал войны, все песню разучивали о том, что ни один враг не посмеет ступить на нашу землю. А оно вон как повернулось. Немцы очень быстро оказались на орловской земле. В их деревню, что стояла на отшибе, не сразу фашисты объявились, но все-таки мимо не прошли. Из хороших домов сразу всех жителей на улицу выгнали. В доме Кривченковых свой штаб устроили. Все взрос¬лое население деревни еще до подхода немцев в лес ушло. Целую неделю мужики да парни по лесу скитались. А долго ли без продуктов проходишь? Стали помаленьку в занятую немцами Лагеревку возвращаться. А в ней уже по улицам указы расклеены. Каждый из них заканчивался обещаниями расстрела. Но не все люди из леса вышли. Коммунисты да родственники красноармейцев все в партизаны подались. Да и те деревенские, кто уже увидел немецкий порядок, виселицы да расстрелы, увеличивали число лесных людей.
Вся семья Захара Дмитриевича переселилась в бункер, выкопанный в земле. Он и домом теперь им был, и защитой от снарядов. Несколько раз за эти два года переходила орловская земля из рук в руки. Только отобьют наши войска деревню, выйдут люди из погребов, переселятся в уцелевшие после боев хаты, как смотришь, опять немцы тарахтят на своих мотоциклах. Партизанам связь нужна была в деревнях, чтобы все о немцах знать. Стала Валя Кривченкова связной одного из отрядов. Днем ходила на задания, считала, чего и сколько у немцев, а ночью из отряда приходил посыльный, забирал собранное, да продукты, медикаменты, каких смогли достать Валя с подругой. Но не все деревенские мужики в лес ушли, были такие, что к немцам полицаями устроились. Их еще больше фашистов люди боялись. Один из них и выдал немцам Валю. Били ее шомполами, переломали ребра. Кость от сломанной ключицы вылезла наружу. Спас ее следователь полиции, коммунист, который по заданию партии был устроен на работу к немцам. Ее, полуживую, заболевшую тифом, просто выбросили на улицу. Сколько длилась тифозная лихорадка, Валя не помнила, срастались кости, залечивались раны. Молодой организм победил и тиф, и последствия пыток...
Лучше было бы тогда просто умереть и не знать, что впереди у бывшей партизанской связной ничего хорошего нет. А пока наши войска перешли в наступление, погнали проклятого немца на запад. Уцелевшие жители Лагеревки взялись восстанавливать сгоревшую школу. Осенью ребятишки сели за парты. Неполный год поработала Валя. Внезапный арест ударил как обухом по голове. За что? Никто ничего не говорил. Привезли в район. Оказывается, таких, как она, много. Когда предъявили обвинение, оказалось, что у всех 58 статья. Измена Родине. Волна арестов прокатилась по всем деревням. В одной камере оказались люди, которые когда-то были арестованы немцами, но не расстреляны. Одно подозрение пало на всех: честных и нечестных. Подозрение автоматически становилось утверждением. Раз остались живы, значит, предатели. Никто ничего не проверял и не доказывал. После немецких застенков, избиения и пыток, Валя с ужасом ожидала, что повторится нечто подобное. Будь что будет, только не это. Она подписала все, что ей предложили подписать. И получила, как и все: десять лет лагерей, да еще пять без права голоса. Поздно, да и бесполезно было плакать. Под стражу взяли в зале суда. Первой приняла ее Брянская колония. Срочно расширялась ее площадь, строились бараки. Шла первая волна арестованных, хотя война еще не закончилась. Таскали песок и глину, по пояс в воде ловили в реке бревна. Ее, былинку, не то что бревна, речная быстрина с ног валила. Чтоб на ногах устоять, по большому камню к сапогам привязывала. Здесь отмаялась год. А потом пошла по этапу. В Мордовии строила дороги, в Аланапских лагерях в поле работала, на трассе Абакан - Тайшет шпалы укладывала. Десять долгих страшных лет, от звонка до звонка, меняя один лагерь за другим. Кому понадобилось десять десять ее лучших лет юности угробить ни за что ни про что? Страшно, но она ни на кого не злилась, не затаила обиды. Просто вычеркнула себя из жизни. Не было никаких чувств, кроме физического страдания. До Тайшета жила редкими весточками из дома. И когда ей сказали, что она лишена права переписки, казалось, что жить незачем, душа готова была сломаться.
И вот первый луч света и надежды. Умер Сталин. Дела политических стали пересматривать. Такие, как она, стали работать без конвоя и ждать своего светлого дня.
И он наступил. Ей объявили, что она с этапом отправляется в Красноярск. Здесь получила документы об освобождении, но с предупреждением о невозможности выезда на Запад. Куда податься арестантке, за десять лет забывшей, что такое человеческая жизнь? Идите, куда хотите. Сибирь для всех каторжников всегда родной матерью была. Еще в 25 году пришел с ходоками в эти неласковые места Вапин дядя, отцов брат Алексей, в надежде получить большой надел земли, и поселился в Ковригино, что недалеко от Сухого Бузима. Валю приняли здесь как родную, отогрели и подкормили, помогли вернуться с того света на этот. Вскоре документы о реабилитации получила. Устроилась на работу. Тридцать три года уже было, когда замуж вышла. Родила двоих ребятишек. В них ее радость последних лет, да еще во внучатах. А вспоминать ничего не хочется. Если бы сама все это не пережила, наверное, не поверила бы, что так в жизни может быть.
Е. Халеева
Сельская жизнь (Сухобузимское) 12.10.2000