Новости
О сайте
Часто задавамые вопросы
Мартиролог
Аресты, осуждения
Лагеря Красноярского края
Ссылка
Документы
Реабилитация
Наша работа
Поиск
English  Deutsch

Спрессованное время


НА САМОЙ длинной старомосинской улице едва ли не самый древний домишко — под номером 90. Вросший в землю, с «трехскатными» наличниками окон, каких уже давно не делают, с просевшей крышей, невесть когда покрытой тесом. Та же печать древности и внутри: широченные половицы, многократно стоптанные и вновь покрашенные, внушительных размеров глинобитная русская печь, к которой пристроена железная печка, полати, переброшенные над входной дверью от печи к стене. На полатях уже много лет спит хозяин дома Федор Ильич Лопатин и никаких кроватей не признает.

— Думаешь, почему я остался доживать век в этой развалюхе? — спрашивает он, заметив мой критический взгляд, которым я оглядывал интерьер. — Нахальства, брат, не хватило. Не раз была возможность получить новую квартиру, когда еще работал. Но всегда находился конкурент, который из кожи лез, доказывал, что ему квартира нужнее. И я каждый раз уступал: все-таки свой дом. А теперь — кому что докажешь! Да и незачем.

Федор Ильич какое-то время молча дымит сигаретой, пуская дым в открытую дверцу железной печки, потом вдруг распрямляется:

— Я вот семьдесят второй год на свете живу, а считаю, что прожил лет сто пятьдесят. Многое моя жизнь вместила, не всякому из моих ровесников такое испытать пришлось...

И действительно, Федор Ильич из тех людей, по чьей биографии можно изучать историю нашей страны, во всяком случае, не самые светлые страницы ее.

В начале века

— В этом доме и родились? — спросил я Федора Ильича.

— Нет, это дом жены моей, покойницы Марии Александровны, вернее, матери ее. А я-то сам шарыповский.

Там, в Шарыпово, к началу века нынешнего сложилась большая и не последнего достатка Лопатинская родня. Там в 1920 году родился и Федор Ильич, и в первые годы жизни большое влияние оказал на него дед Иван Федорович Попов. Был он не родным дедом: бабка, лишившись первого мужа, поклялась больше замуж не выходить, но родня уговорила. Разбитным, хозяйственным Лопатиным пришелся по душе такой же энергичный и бойкий выходец из Тамбовщины. Иван Федорович пришел в Шарыпово в конце прошлого века и своей малой родиной немело гордился:

—Мы, тамбовские, никогда лаптей не носили!

Дед был мастером на все руки, но главное дело его было — скорняжье. Держал он мастерскую, выделывал овчины 'и кожи, и за то пользовался большим уважением у шарыповцев. Любили его и за быстрый, находчивый ум, за умение не лезть за словом в карман. Почитал его, как отца родного, и отец Федора Ильича, да и отчим не делал разницы между пасынком и родными детьми. Был он грамотен, держал в доме церковные книги, и детей учил и грамоте, и всему тому, что сам знал и умел.

Первый удар по налаженному быту нанесла первая мировая война. Немало мужчин из Лопатинской родовы ушли воевать, а за ними в 1915 году удрал из дому и Илья. Был он для своих 16 лет рослым и сильным, однако до фронта все-таки не добрался. В Омске его сняли с поезда, но, узнав, что грамотен и очень хочет воевать, домой не отправили, а определили в Омское юнкерское училище. Вышел он оттуда в следующем году прапорщиком, однако по молодости лет опять-таки не был отправлен на фронт, а послан в Царское село, в учебную часть, называвшуюся тракторной школой. На деле это было одно из первых в России военно-технических учебных заведений, где курсанты изучали первые образцы боевой техники — в основном броневики. Английские инструкторы немало поражались смекалке и находчивости своих русских воспитанников, но все же указывали, что если ты на поле боя, ремонтируя поврежденную машину, отворачиваешь гайку при помощи молотка и зубила, это хорошо, но если тем же способом пользуешься в мастерской — это очень плохо. В «тракторной школе» Илья Лопатин приобрел немалые по тем временам технические знания и практический опыт, что впоследствии не раз ему пригодилось.

Застигнутый в окрестностях Петрограда революционной бурей, он не стал углубляться в политику, а предпочел вернуться домой. По недостатку жизненного опыта он очень гордился своими достижениями за два с небольшим года, и потому всю огромную дорогу от Петрограда до Ужура проделал в офицерской форме, при погонах и шашке, что само по себе было весьма небезопасно. Всю дорогу, как говорится, Бог миловал, а почти у самого родного порога арестовали, и некоторое время пришлось посидеть в заложниках.

Улеглись революционные бури, народ стал по-новому налаживать жизнь. Ну, по-новому — это пришло потом, а в начале двадцатых годов палочкой-выручалочкой был старый опыт. Дед по-прежнему был занят своей скорняжной мастерской. Нанимал работников, причем заключал с ними контракты, в которых были оговорены все условия труда и оплаты. На оплату, кстати, работники не жаловались.

Лопагинская же родова осталась верна хлебопашеству. Многочисленные братья—сватовья—дядья, мужики хозяйственные и работящие, объединились в артель — 28 семей. Хозяйство быстро крепло, богатело, обзаводилось сельскохозяйственной техникой. К тому злополучному 1929 году артельщики имели и жатки, и сеялки, м зерноочистительные машины, и даже молотилку, в которую запрягали четыре пары лошадей, чтобы привести ее в действие.

Первые детские воспоминания Федора Ильича связаны с дедовой мастерской. Уже в шестилетнем возрасте он был деду помощником: вместе с ним ходил драть ивовую кору, которая использовалась для дубления кож, вязал ее в пучки, в мастерской толок, растирал мел, варил краску. Запахи мастерской казались такими приятными и остались в памяти на всю жизнь. Вот подрос, начал ходить в школу — и вскоре узнал, что иногда очень не хочется туда идти. А когда не хочется, то лучшее место, где можно спрятаться—>то огромные чаны в дедовой мастерской, в которых заквашивались кожи. Вот мать идет с хворостиной — выгонять в школу заленившегося ученика, а дед, притворно изумляясь коварству внука, тоже принимается за поиски, при этом старательно уводя мать от того места, где провинившийся-то и спрятался.

Эти первые годы жизни остались а памяти Федора Ильича самым дорогим и светлым воспоминанием. Больше никогда не было ощущения такого порядка и прочности бытия.

Изгои

Может быть, это и не так, но Федор Ильич считает, что «год великого перелома» в первую очередь ударил по тем 28 семьям, что объединились в шарыповскую сельскохозяйственную артель. Артель-то, по мнению властей, была кулацкая. Проку беднякам от нее никакого. А бедняк, хоть на работу не скор, тоже есть хочет. Вот и раскулачили артельщиков — всех 28. Выгребли зерно, отобрали лошадей, скот, всю технику, реквизировали кузницу, две водяные мельницы. А потом и самих выслали. У деда мастерскую тоже отобрали и тоже выслали. Федор Ильич помнит, как дед забрался на полати и никак не хотел слезать. Однако же активисты, проводившие экзекуцию, стащили, связали полотенцами по рукам и ногам и бросили в сани. Повезли...

Так и оказалась вся семья в селе Маковском, что севернее Енисейска. Восемь человек, в том числе четверо детей, Федор — старший. Народу туда уже было согнано немало — и из южных районов Красноярья, и из Забайкалья, из западных сибирских губерний и даже из центральной России, с Дона... Все раскулаченные! И после тоже продолжали прибывать. Процесс шел... Тем, кого первыми привезли, еще как-то удалось устроиться с жильем, а кто позже приехал, кое-как устраивались по баням и хлевам.

Запомнилось Федору Ильичу, что много было в селе работников ОГПУ. В черных длиннополых шинелях, с шашками и маузерами, они производили зловещее впечатление, и взрослым без их разрешения нельзя было и шагу ступить.

Вскоре после приезда мужчин отправили в тайгу — рубить лес, строить бараки. Построили, переселились в них. Запомнились двухэтажные нары: на нижних располагались взрослые, на верхних — дети. Чтобы прогреть это жилье, построенное из сырого, живого дерева, печи топились день и ночь, а когда становилось тепло, на спящих капала с потолков смола, и утром никак нельзя было расчесать волосы.

Не по нутру пришлось такое житье деду, и он решил бежать. Отец к тому времени получил небольшую руководящую должность: как-никак бывший офицер, командовать людьми обучен. Одно из его полномочий заключалось в том, что он мог отпускать ссыльных на два-три дня для поездок по окрестным деревням — менять «манатки» на еду. Такое разрешение он выдал и отчиму, хотя и знал, куда тот в самом деле собрался. Погрузил дед в сани самое необходимое, посадил бабку да старшего внука и поехали. За околицей на сани подсел еще какой-то парень — тоже решил удариться в бега. Долго ли, коротко ли ехали — вдруг заволновался дед. Впереди на дороге показалась толпа людей. Выделялись несколько верховых в черных шинелях — ОГПУ. Парень-попутчик живенько соскочил с саней и дернул в тайгу, а с санями деваться некуда. Съехались, и дед по лицам понял, что к чему: таких же беглых человек 30 отловили и назад возвращают. Конвойные потребовали у деда «бумагу», рассматривали весьма подозрительно. Однако решили:

— Э-э, старые да малый — куда они побегут! Езжайте...

Дед стал осторожен. По дороге ехал, когда на ней никого не было. Издали завидя встречного, старался куда-нибудь свернуть, переждать В деревни на ночлег въезжал глубокой ночью, да так, что ни одна собака не взлает. Осторожно стучался, просясь переночевать, и люди открывали высокие, плотные ворота. А уж там, во дворах, крытых желобником, постороннему глазу были они недоступны. Только сочувственное отношение северян помогло беглецам добраться до родных мест.

Но всего за три километра до Шарыпово встретился им на дороге один из тех, кто недавно отправлял их в ссылку. С винтовкой и в потрепанном шабуре.

Внимательно посмотрел, ничего не сказал и проехал. Дед плюнул вслед:

— Рвань был, рвань и остался.

Но было очевидно, что в Шарыпово ехать нельзя: завтра же вновь заберут и отправят назад. Дед подумал и свернул вправо, а деревню Кадат — там жила его замужняя дочь. Невелика была у нее изба, но устроились — в тесноте — не в обиде. Жили сторожко: чуть увидят подозрительного гостя — сразу прятаться, в баню или в завозню. Так прожили до осени. Дед был не из тех, чтобы спокойно есть чужой хлеб. Лишенный своей мастерской, он быстренько умудрился в дочериной бане развернуть свое привычное дело — выделку кож. Заказов было предостаточно: нужны мужикам и овчины на полушубки, и кожа на сапоги. А Федю бабка Анастасия Еясеевма отдала в школу, записав под фамилией зятя—Сторожев. Лопатиным зваться было небезопасно — Шарыпово рядом, свежа еще в людях память о первой волне раскулачивания, а другие волны еще продолжали раскачивать толщу деревенской жизни.

Но деревня — не город, долго здесь ничего не утаишь. Уж холода начинались, когда пришел к деду один из активистов местного колхоза и поставил «вопрос ребром»:

— Слушай, старик, хватит тебе прятаться. Иди к нам в колхоз, нам такой специалист нужен. Мастерскую сделаем, будешь работать, как человек.

Не сдержал дед обиды и ярости. Федя на полатях за занавеской сидел, слышал его ответ:

— На голодранцев и лодырей работать не буду!

Дорого обошлись ему эти слова — арестовали Ивана Федоровича. Какое- то время держали в деревне, Федя несколько раз носил ему передачи, а потом увезли неизвестно куда. Взбунтовалась бабка: деда упекли, и меня забирайте. Забрали. А куда ж внука девать? И он ничего другого не хотел, только бы быть с дедом и бабкой. Так вот и опять погрузили всех троих на сани и повезли в новую ссылку. Надеялись, что отвезут на прежнее место, в Маковское Но нет — привезли в Ачинск, в острог. С удивлением и любопытством рассматривал Федя высоченный бревенчатый частокол, по верху которого тянулась колючая про волока. Со страхом заглядывал в камеры — темные, сырые, замогильным холодом тянуло оттуда. Но поселили всех троих в чистой и светлой комнате, тут Федя впервые увидел чудо — электрическую лампочку. Через день-два в их комнату подселили еще одного старика, и тоже с внуком Антипкой. Вдвоем-то мальчишкам куда веселей стало жить. У обоих нашлось по огрызку карандаша, находили клочки бумаги — рисовать принялись. Кормежка была сносной — чем не жизнь!

Однако недолго продлилось острожное житье. Отвезли их на железнодорожную станцию, посадили в вагон и выгрузили на неведомой станции Барабинск. На неделю приютил у себя сердобольный железнодорожник. А тем временем сформировался громадный санный обоз из таких же раскулаченных, ссыльных бедолаг, снова почти со всей Руси великой, и двинулся тот обоз в Нарымский край. Туда, где раньше содержались «государевы ослушники», шли теперь люди, неугодные новой власти.

Чем дальше на север, тем глуше становились места. Тайга, болота — Васюганье. Детская память цепко схватила названия деревень, которые проезжали, где останавливались на ночлег: Биаза, Львовка. Везде полным-полно ссыльных. За Львовкой пошло сплошное болото — благо дело зима, подмерзшее. До следующей деревни Шерстобитово — 60 километров, и где-то посреди этого пути, на сухом островке среди болот — постоялый двор.

Шерстобитово стало последним этапом этого скорбного пути. Здесь и предстояло отбывать наказание — неизвестно, за что. Жили здесь кержаки-староверы, поселившиеся еще во времена царя Петра. Народ, как известно, замкнутый, тяжелый. В избу запросто не пустят, из своей, «чистой» посуды попить не дадут. Прибывшие раньше ссыльные уже построили несколько бараков, но места на всех не хватало, и деда с бабкой и внуком приютил один местный житель. В бане, конечно. По субботам, когда баня использовалась по прямому назначению, квартирантам приходилось искать себе другое пристанище.

Время было тяжелое, голодное, а для людей, лишенных своего хозяйства, вырванных из привычной среды обитания, брошенных в суровый климат — многократно тяжелее. Многие умирали, особенно высланные с Украины, из южных областей России. Косили людей голод, холод, тяжелая работа, а еще пуще — тоска по родным местам, по прежней жизни и острая обида на несправедливость Советской власти.

Тем не менее, в селе уже работала школа, учениками в которой были дети ссыльных, учителями — ссыльные. Федя сразу же стал ходить в школу, а по вечерам читал деду с бабкой книги из школьной библиотеки и попадавшиеся под руку газеты. К этому же времени относится, как он сам выражается, его первый педагогический опыт. Хозяин квартиры, узнав, что Федя грамотный, немало удивился. Неграмотный сам, он вдруг сильно возжелал, чтобы грамоте научилась его дочка Даша, и попросил Федю взять на себя роль учителя. То ли уже тогда прорезался в нем педагогический дар, то ли ученица оказалась особо способной, но дело пошло быстро и успешно Даша, к великой радости отца, быстро научилась складывать буквы в слоги, а слоги в слова. Изменилась и Федина жизнь. В хозяйском доме он стал своим человеком, за стол его сажали рядом с Дашей. Стало перепадать от хозяйских щедрот и деду с бабкой.

Местные жители-кержаки были отличные охотники. Сохатина в домах не выводилась. Любой из них в одиночку ходил на медведя, но медвежатиной по какому-то предрассудку брезговали: ободранный медведь на человека похож. Ссыльным было не до предрассудков — быть бы сытыми. Насчет мяса не не бедствовали, а вот с хлебом было плохо. Суровая земля Васюганья родила лишь овес да полбу. До того не только Федя, но и дед не знал, что это такое. Оказалось, это злак наподобие ячменя, с таким же усатым колосом, но покороче, а само зерно круглее. Из полбы кержаки и хлеб пекли, но этот хлеб очень быстро черствел и крошился, а двухдневной давности ломоть нельзя было разжевать, не исколов язык и небо.

Через некоторое время дед установил связь с отцом, который оставался в Маковском. Отец стал добиваться разрешения на воссоединение семьи, чтоб разрешили перевезти стариков и сына в Маковское

И добился-таки, но к тому времени нетерпеливый дед снова решился бежать из ссылки. Немало времени заняла подготовка к этому опасному путешествию. Бабка сшила внуку теплые штаны, за неимением ваты использовав куделю, валенки оплели веревками, чтоб дорогой не стерлись. Из Шерстобитова уезжали в санной кошевке, навалив сверху ворох сена. С приключениями, но все-таки благополучно добрались до Барабинска, а оттуда по железной дороге до Красной Речки, где жила одна из дочерей деда с бабкой. Федор Ильич помнит, что был очень удивлен, когда на ночь в избу завели корову. Объяснялось все просто: в то голодное время ночью ее могли украсть из хлева. Здесь и нашел их отец.

До сих пор сохранил Федор Ильич ощущение какой-то особой праздничности того дня. Накануне приснился какой-то очень приятный сон, и Федя проснулся с таким чувством, что должно случиться что-то очень важное и приятное. Был религиозный праздник, и он пошел с бабушкой в церковь. В церкви долго рассматривал нарисованную на стене картину страшного суда и давал себе зарок в том, что никогда не будет грешником: больно уж не хотелось угодить в котел с кипящей смолой. Потом играл на улице с ребятами, а когда вечером пришел домой — за столом сидел отец.

Дед с бабкой остались в Красной Речке, а Федя с отцом ушел в Маковское. Неблизок был путь — больше шестисот километров. Отец, рослый и сильный, к тому же прошедший очень серьезную физическую под-готовку в юнкерском училище, преодолевал его без особого труда. Федя же, в то время двенадцатилетний, выматывался до радужных кругов в глазах, но все-таки шел и был уверен в счастливом завершении пути: рядом был отец.

Учителя

В Маковском за время отсутствия Феди многое изменилось. Ссыльным разре¬шили организовать сельскохозяйственную артель, отец бы избран председателем ее. В 18 километрах от Маковского артели была выделена земля, х здесь возник новый барачный поселок имени Илларионова, ставший более известным под названием Шайтанка — от названия небольшой речушки Шайтанки. Имелось уже и кое-какое хозяйство: с Североенисейских и Мотыгинских приисков пригнали лошадей, у местных крестьян покупали коров, молодняк. На Шайтанке уже был построен пруд для водопоя скота. Но хозяйство только начинало подниматься на ноги, выделенные земли — многолетние залежи, заросшие кустарником и молодым лесом. Над ними надо было немало потрудиться, чтобы вновь ввести в хозяйственный оборот. Тяжелейшая работа — раскорчевка, но по молодости лет Федя пока не принимал в ней участия Зато выпало ему побыть в пастухах.

Случилось это так. Пастбища располагались по таежным урочищам, зверья в окрестной тайге было предостаточно, и случалось, что скот задирали медведи. Однажды медведь порвал сразу четырех коров, и произошло это на глазах подпаска. Перепуганный мальчишка надолго заболел. Кого поставить взамен? Подростков в поселке было немало, но родители не хотели посылать их на такую опасную работу. И тогда председатель артели Илья Леонтьевич Лопатин послал в подпаски своего сына. Это был первый серьезный «трудовой урок» для Феди, когда надо было с рассветом вставать и затемно ложиться, весь день пробегав за коровами. И это ежедневно и обязательно, не скажешь «не хочу».

Зато был преподан и другой, добрый урок — отношения к природе. Пастух, высланный откуда-то из средней России (за что? ведь всю жизнь пас скотину), относился к ней с хозяйской и трепетной бережностью. Тайга кругом, а он зря ветки лишней не сломит. Не пройдет мимо съедобного гриба, сорвет и положит в сумку. Федя-то иной раз по озорству наподдаст ногой перестоявший обабок, а пастух его корит:

— Нельзя так, божий дар ведь. Бог дал, а ты возьми. Не хочешь брать — не глумись.

Не сразу, много позже, но проросло в душе Федора Ильича то посеянное доброе зерно.

Урожай в тот год выдался добрый. Суровая северная земля родила отличную рожь — местами верховой в ней скрывался. Трудодни начисляли подпаску почти наравне со взрослыми — 0,9. Получили заработанное отец и мать, стар и а я сестра. Зерна — девать некуда. Государство скупало излишки, организовав встречную торговлю дефицитными, как сказали бы сейчас, вещами. Феде очень хотелось иметь велосипед, но велосипедов было мало, и получил он часы «Кировские», которые и сейчас хранятся как семейная реликвия.

Осенью пошел он во второй класс местной начальной школы. Построена она была недавно, вместо парт были длинные столы и скамьи. Преподавали в ней тоже ссыльные — бывший царский офицер и его жена, когда-то закончившая педагогические курсы. Федор Ильич не помнит их фамилии, но навсегда запомнил, что это были очень эрудированные, высококультурные люди. Очень скудными были учебные пособия, а потому и возможности учителей не больше, но все-таки они стремились передать детям как можно большую часть того, что знали сами Были требовательны и взыскательны, но требовательность и строгость не имели ничего общего с унижением. Учеников в классе было много, и все учились с охотой. Очевидно, время было такое, когда на образование возлагалась единственная и самая прочная надежда на лучшее будущее.

От природы любознательный и способный. Федя на лету схватывал школьную науку. Отец тоже был жаден на всякое знание и сына к тому приучал. Например, еще в бытность юнкером Омского училища Илье Леонтьевичу пришлось охранять пленных немцев и австрийцев. От них перенял несколько десятков немецких слов и выражений и потом не раз жалел, что не было возможности изучить хотя бы один иностранный язык. Часть своего словарного немецкого «запаса» он передал Феде, а во время жизни в Шайтанке побуждал изучать язык коренных окрестных жителей — сибирских татар. Кое-что Федя усвоил, но потом, когда жизнь повела его по другим дорогам, большинство из тогдашних знаний татарского языка выветрилось из головы.

Окончив местную начальную школу, Федя перешел в Яланскую семилетку. Ялань — большое старинное село в 75 километрах от Маковского. Где-то поблизости в прежние времена проходил Обско-Енисейский канал, и Ялань возникла и разрасталась как село купеческое. Потом каналом перестали пользоваться, но сформировавшийся уклад жизни сохранялся вплоть до революции, и Ялань еще хранила многие остатки своего былого величия. Была здесь большая каменная церковь, к тому времени уже закрытая, и Федя стал свидетелем ее разрушения. Часть кирпичей из церковных стен пошла на устройство печей в недавно построенном школьном здании, а иконы, на исанные на великолепных кедровых досках, высохших и до бронзы потемневших за многие десятилетия, использовались на уроках труда в качестве поделочного материала. У многих школяров не поднималась рука, чтобы шаркнуть рубанком по ликам святых или резануть ножовкой поперек тела распятого Христа Спасителя.

Имена многих яланских учителей сохранила благодарная память. Директором школы был Николай Николаевич Кедровский, он преподавал историю. Тогда казалось, что свой предмет он плохо знал и плохо преподавал, и лишь много лет спустя Федор Ильич понял, что свой дореволюционный запас знаний по истории директор никак не мог использовать. Большевики переписали историю заново, сведя ее до краткого курса, и в ней почти не осталось места всему тому, чем жила великая Русь до октября 1917 года. Зато завучу Ивану Николаевичу Пустовалову политические передряги, казалось, никак не мешали работать — он преподавал математику. Великолепный знаток своего предмета и ребячьей психологии. К нему на урок нельзя было прийти с невыученным домашним заданием. С первого взгляда на класс он безошибочно угадывал, кто пришел неподготовленным, и никогда нерадивости не прощал. Вызывал лентяя к доске и после обычных мучений, когда тот пыхтел и краснел в ответ на поставленные вопросы, учитель согнутым пальцем стучал по его голове:

— Математику с кондачка не возьмешь! Работать надо постоянно и на совесть.

Был еще в школе учитель, оставшийся в памяти Федора Ильича под кличкой Фома Букет. По его словам, учился он когда-то в Казанском университете в одно время с В. И. Лениным. Очень много рассказывал ученикам и о вожде, и о студенческих сходках, об университете, и все это казалось далеким и нереальным, каким-то сказочным миром Был Фома широко образован — не для сельской школы, мог преподавать любой предмет и часто подменял других учителей. Эти учителя. сами ссыльные, дали своим воспитанникам за три года глубокие и прочные знания. Надо сказать, «материал» в их руках был благодатный: учились ребята с охотой и старанием, велика была жажда знаний. Почему-то все особенно любили литературу, и драматический кружок был почти обязательной принадлежностью каждой школы.

Жили в интернате, и только на каникулы учащихся отпускали домой, да и то лишь а тех случаях, когда за ними приезжали Если же не было оказии, отпускали только самых сильных, которые могли самостоятельно преодолеть неблизкий путь до дома.

Удивительное дело: тогда еще не был широко известен педагогический опыт А. С. Макаренко, но позже, когда Федор Ильич познакомился с трудами этого замечательного педагога, он находил много общего в укладах жизни своего интерната и макаренковских колоний. Те же отряды с командирами, то же ребячье самоуправление во главе с советом интерната, в составе которого не было педагогов, те же строгие порядки.

Когда в местном колхозе наступала страдная пора, ученики обязательно принимали участие в полевых работах: жали серпами рожь, копали картошку, а в старшем классе даже наравне со взрослыми работали на раскорчевке полей. Но именно картошка навсегда запомнилась как самая тяжелая работа, и уже много позже, работая на педагогическом поприще, Федор Ильич был противником того, чтобы посылать на картошку школьников, особенно младших. Тут не то что любовь к труду привить нельзя, но можно навсегда отпугнуть от земли.

Лихолетье

Семилетку он окончил в 1937 году. Встал вопрос о выборе дальнейшего пути Отец агитировал учиться на медика, и главным аргументом было то, что медик при любой власти нужен. На глазах был и пример — шайтанский фельдшер Шерстюк, вместе с которым отец был на военной службе, и в ссылке вместе оказался. У того в любой обстановке одинаковая работа, и от людей почет одинаковый. Только знай свое дело. Все же в те годы очень высок был престиж педагогической профессии, к тому же в школу приезжали агитаторы из Енисейского педучилища, и многие выпускники, в том числе Федя Лопатин, подали туда заявления о приеме. Он поступил, успешно сдав вступительные экзамены. Педучилище, старинное красивейшее здание Енисейска, богато украшенное внутри позолоченной лепниной, произвело сильное впечатление. Казалось настоящим храмом науки, пробуждало желание оставить в нем достойный след и самому взять как можно больше.

А вскоре после начала занятий в училище арестовали отца. Сколько помнит его Федор Ильич, он всегда жил под страхом ареста, всегда помнил, что он бывший царский офицер, что раскулачен как представитель враждебного класса. Действительность постоянно подтверждала его опасения, и он неоднократно давал матери указания, как жить и действовать, если его арестуют. Постоянным было такое:
— Как бы трудно ни было, детей учи!

И вот пришло то, чего он так боялся. Не знал за собой особых грехов председатель артели, но те, кому они были нужны, нашли. Дома у Ильи Леонтьевича нашли несколько чистых бланков с печатями — бланков тех справок, которые заменяли паспорт сельскому жителю, давали право на выезд в город на жительство. Обвинили в том, что он способствовал выезду ссыльных, а это было уже серьезное обвинение Правда, семья была уверена, что все это ошибка, вот разберутся, и отец вернется. Но в ежовском ведомстве разбирались по-другому: из артели в лагеря ушли 18 человек — весь руководящий состав и лучшие из рядовых работников. Какое-то время мать и сестра еще оставались в Шайтанке. но после того, как вышла замуж старшая сестра и уехала, с ними уехали и остальные. Через два года артель, едва вставшая на ноги, прекратила свое существование. Шайтанка была заброшена.

А Федя продолжал учиться. Три года педучилища остались в памяти как цеп:» сплошных неприятностей, обид и унижений. Клеймо сына «врага народа» оказалось чертовым клеймом. В комсомол его не приняли.

Кому-то комсомол давал пу¬тевки в жизнь, а для него стал чем-то вроде Прометеева орла. Приходит, например, в комнату общежития комсомольский секретарь и с глубокомысленным видом объявляет:

— Среди вас есть враг!

И взгляды всех присутствующих невольно обращаются к Феде. Каково это было вынести! И ведь так повторялось не раз. Однажды эта нервотрепка довела до того, что чуть руки на себя не наложил. Но подумал о том, что матери лишнее горе причинит, и это помогло побороть малодушие.

В 1940 году он закончил педучилище. Впереди была самостоятельная жизнь. Именно в тот период ему так не хватало отца — мудрого советчика. Но только после войны Федор Ильич получил извещение о том, что его отец Илья Леонтьевич Лопатин умер в лагере от перитонита. А в каком лагере, в каких краях — не удосужилась написать чиновничья рука. А может, кто поважнее не позволил.

Педагогическое училище давало право преподавания только в начальной школе, а в то время многие из них преобразовывались в семилетки, учителей не хватало. Были организованы курсы повышения квалификации для выпускников педучилищ, дававшие право преподавания в 5 — 7 классах, и Федор Ильич сразу же после окончания училища поступил на эти курсы. Проучился десять месяцев, закончил — и тут война! Почти всех его однокурсников сразу же призвали в армию, а его почему-то вместе с немногими оставшимися парнями и девушками отправили в колхоз на полевые работы. Убирали сено, заготавливали чурки для газогенераторных тракторов, а перед самым сентябрем он получил свое первое назначение — в село Бирюсу, что находилось на берегу Енисея недалеко от Шумихи. Сейчас его останки покоятся на дне Красноярского водохранилища. Почти две четверти преподавал он русский язык и литературу. Директором школы была назначена учительница, эвакуированная из Новгорода Уже успела хлебнуть военного лиха, гитлеровских бомбардировок и обстрелов, насмотрелась на разрушения, пожары и смерти, и ее рассказы стали своеобразной моральной подготовкой для Федора Ильича. В том, что ему придется тоже воевать, он не сомневался.

40 дней войны

Призвали его 11 декабря 1941 года. Вместе с ним ушли в Красноярск на сборный пункт и некоторые из его учеников. Все были зачислены в формирующийся 1050-й стрелковый полк. Как человек с образованием, к тому же прошедший в педучилище начальную военную подготовку, имевший весьма почетный в то время значок «Ворошиловский стрелок», Федор Ильич сразу же получил звание ефрейтора и от строевой подготовки был освобожден, а вскоре зачислен на должность писаря.

Надо сказать, что еще до призыва ему дважды предлагали направления в офицерские училища — танковое и артиллерийское, но оба раза он отказывался. Не то чтобы проклятая скромность заела — наоборот, был слишком запуган. Сын раскулаченного и репрессированного по знаменитой 58-й статье, он не ждал в будущем ничего хорошего для себя — уже имелся на то горький опыт. Конечно, в те времена кто из молодых парней не мечтал об офицерских «кубарях» и портупее! Но слишком велика была бы боль, если бы его за несуществующую отцовскую «вину» отчислили бы из училища или отстранили от командирской должности. Такого испытания он не хотел.

В начале марта 1942 года полк был отправлен на фронт. В дороге на эшелон налетел какой-то весьма сердитый майор-проверяющий и учинил строгую ревизию соблюдения правил предосторожности в пути следования.

— Где ваш начальник ПВХО? Подать сюда!

Такого не оказалось, но солдаты — от греха подальше! — указали на Федора Ильича: все-таки грамотный, чего-то там изучал в училище, выкрутится. Майор учинил ефрейтору Лопатину образцовую нахлобучку за многочисленные непорядки в противовоздушной и противохимической обороне, за го, что у солдат в противогазных сумках напиханы сухари и запасные портянки, надавал кучу различных ценных указаний и удалился. А Федор Ильич после этого стал числиться в полку начальником отделения химразведки.

К тому времени напряжение под Москвой уже схлынуло, но все больше обострялась обстановка на Юго-Западном фронте. Немцы захватили Украину и усиливали натиск в направлении на Дон и Северный Кавказ. Фронт срочно требовал подкреплений, туда и был направлен 1050 стрелковый полк. Выгрузились в Воронеже. С великим любопытством разглядывал Федор Ильич большой ста¬ринный город, где- зарождался русский Черноморский флот, откуда вышли многие выдающиеся деятели русской культуры. Уже изрядно потрепанный немецкой авиацией, он был еще красив и не утратил своих достопримечательностей. В очередной раз — так стремительно за последнее время! — видимый мир Федора Ильича раздвинул свои границы. И несмотря на все тяготы военного времени, на предстоящую опасность, он жадно старался узнать и увидеть как можно больше.

Командование предпринимало попытки вернуть захваченный фашистами Харьков. Как известно, эта операция была безуспешной и привела к большим потерям с нашей стороны. Уже далеко после войны стало известно, что в высших сферах командования шли споры, нужно ли отбивать Харьков, но для Сталина такого вопроса не существовало. Он настоял на этой операции, и потому Федор Ильич в составе своего полка и в соответствии с планами Верховного Главнокомандования, ничего о них, естественно, не зная, шел от Воронежа в сторону Харькова. Заканчивался апрель 1942 года. Весна уже полностью вступила в свои права, а война все заметнее накладывала на окрестности свой отпечаток. В небольшом городке Шебекино, что рядом с Белгородом, пришлось по двум бревнам переходить Северский Донец, совсем не широкий в этих местах. Отсюда уже слышна была артиллерийская канонада, по ночам небо озарялось всполохами от разрывов снарядов и бомб, а земля передавала тяжелые удары на сотни километров. Случалось, возьмется Федор Ильич  за ствол дерева и чувствует, как оно вздрагивает от разрывов, которых даже не слыхать. Все чаще попадались разбитые и сожженные здания, которые недавно были жилыми домами, предприятиями и фермами, учебными заведёниями. С особым сожалением ходил он среди развалин сельскохозяйственного техникума, подбирал обгоревшие наглядные пособия, объяснял бойцам, для чего все это служило.

Наконец, полк занял позиции напротив деревне Коровино, занятой противником. Первоначально предполагалось взять ее штурмом, но разведка показала, что населенный пункт сильно укреплен: колючая проволока, несколько рядов траншей, блиндажи, огневые точки. Для штурма не хватало сил и средств, потери могли быть колоссальными. Развернулись позиционные бои. Ежедневно в шесть утра немцы начинали артобстрел наших позиций. Били по площадям, методично обрабатывая передний край метр за метром. Поначалу Федору Ильичу, как командиру химразведки, полагалось обследовать только что образовавшиеся воронки от разрывов снарядов на предмет установления, не содержатся ли в них боевые отравляющие вещества. Но таковых ни разу обнаружено не было, с других участков фронта также не поступало сведений о применении немцами химоружия. Химразведка оказалась ненужной, и в конце концов он был прикомандирован к полковому штабу в качестве писаря, а когда писать было нечего, нес службу на наблюдательном пункте. Довелось увидеть, как в деревне Зиборовке, расположенной дальше Коровино, взметнулся в небо гигантский взрыв — от снаряда советской артиллерии взорвался вражеский склад боеприпасов. Но это оказалась едва ли не единственная радость за дни его пребывания на фронте.

Роковым для Федора Ильича стал день 12 июня 1942 года. Начался он обычным артобстрелом со стороны немцев. Но затем неожиданно последовала атака с их стороны. Натиск быстро нарастал, усиливался, и бойцы из передних окопов побежали. Штаб полка оказался оголенным. Чтобы дать ему возможность отойти, начальник штаба организовал заслон из тех бойцов, которых удалось собрать поблизости. Бой был коротким, во всяком случае, для Федора Ильича. В какой-то момент он увидел перед собой, на расстоянии не больше тридцати метров, двух немцев с автоматами. Они, как обычно, стреляли не целясь, от пояса, создавая впереди себя безопасную плотность огня. В одного из них Федор Ильич выстрелил из своей винтовки и видел, как попадавший выронил из рук автомат и упал. Второй повернулся на выстрел и поднял автомат повыше, стал целиться. Будь Федор Ильич обстрелянный, опытный солдат, он бы заблаговременно упал, нашел бы укрытие. А он, стоя во весь рост, стал передергивать затвор. Не успел. Пуля ударила в правую сторону груди, и перед глазами сразу же появилась черная сетка. Быстро уплотняясь, она закрыла глаза сплошной черной пеленой, и удар о землю отозвался в голове слабым мелодичным звоном...

В неволе

Сколько времени был в беспамятстве, он не знает. А когда очнулся, первое, что увидел, была его винтовка. Она лежала с ним рядом. Попробовал подняться. Руки и ноги были словно ватными, рана в груди отозвалась острой болью. Тогда он подтянул винтовку, оперся на нее и с трудом поднялся на дрожащих ногах. Но тут же подскочил солдат и ударом ноги выбил винтовку. Федор Ильич снова рухнул на землю, и вставать больше не хотелось: солдат был немецкий.

Потом подошли наши санитары, тоже оказавшиеся в плену. Сделали перевязку, благо сумки были еще полными. «Утешили»: пуля навылет прошла, только в спине дырка образовалась гораздо больше, чем в груди. Федор Ильич предположил было, что пуля была разрывная, но успевшие кое-что повидать на войне санитары объяснили:

— Не, брат, если бы разрывная, ты бы уж покойником был. От простой завсегда так бывает.

Среди пленных он был не один раненый, их перевязывали, поили наши же санитары, а командовал ими пожилой немецкий офицер в небольших чинах, что-то на уровне нашего командира взвода.

Сознание то уходило, то возвращалось, и Федор Ильич не мог бы сказать, сколько времени он оставался на месте своего первого и последнего боя.

Но вот раненых положили на повозки — кони были какие-то «не такие»: крупные, чалые, с коротко подстриженными гривами и хвостами; здоровых построили в колонну. Всего пленных набралось больше трехсот человек. Уже в плену Федор Ильич узнал, что еще до начала боя немецкие войска просочились сквозь линию обороны по флангам и обошли расположение полка, но штаб из окружения все-таки вышел.

Пленных привели в ту самую Зиборовку, которую Федор Ильич совсем недавно рассматривал с наблюдательного пункта, и поместили в коровнике. Он немало удивился: охраняли их украинцы в какой-то непонятной форме, оказалось — украинские националисты, воинство С. Бандеры.  Короткий опыт общения с ними показал, что с гораздо большей долей вероятности можно ждать человеческого отношения со стороны немцев, чем от этих «братьев-славян». Попадались на глаза образцы националистической «наглядной агитации», в которых во всех бедах украинского народа обвинялись «жиды, большевики и москали». (Кстати, совсем недавно в телевизионной программе новостей показывали интерьер одного из магазинов Киева. Крупным планом был показан висевший на стене плакат подобного же содержания. Неужели снова позор бандеровщины?). Но те же украинцы, местные жители Зиборовки, принесли пленным и соломы для устройства постелей, и молока, и еды. По-разному раскрываются люди в беде За три года плена Федор Ильич видел сотни примеров и высокого благородства человеческого духа, и самой низкой подлости.

Потянулись скорбные дороги неволи. Село Веселое, по дороге а которое пришлось совсем не весело. Изнуряющая жара, пыль, от которой готово было разорваться простреленное легкое. Мучительно хотелось пить, но конвоиры (кавказцы, тоже из пленных) никого к колонне не подпускали. Отставших или упавших пристреливали.

Станция Дергачи запомнилась тем, что некоторых военнопленных забрали из колонны родственники. Холодная Горка в пригороде Харькова — до войны здесь тоже был лагерь — для неугодных сталинскому режиму. Около месяца пленных держали здесь в ожидании «транспортного дня». Кормили баландой, сваренной из капусты и картошки, хлеба не давали совсем. От такого рациона даже при небольшом усилии темнело в глазах. Молодой организм Федора Ильича преодолевал последствия тяжелого ранения, но до выздоровления было еще далеко.

Наконец, пленных погрузили в товарные вагоны, повезли на запад. Полтава. Перед глазами живо вставали картины гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», но сквозь щели вагонных стен картины просматривались совсем другие: сожженные украинские села, разбитая военная техника, изрытые воронками поля. От Харькова до Кременчуга их везли неделю, и за это время ни разу не дали поесть. В Кременчуге немцы поставили на перроне несколько бочек с патокой, и эту тошнотворную вязкую жидкость, похожую на деготь, пленные черпали прямо руками, чтобы хоть как-то утолить голод. До Владимира-Волынского, что недалеко от границы с Польшей, ехали тоже впроголодь, и каждый день из вагонов выносили по 10 — 15 трупов. Умирали в основном раненые, и Федор Ильич до сих пор считает чудом, что он выжил в той дороге.

Лагерь для военнопленных во Владимире-Волынском был устроен в бывшем военном городке советской танковой дивизии. Здесь многое сохранилось с довоенных времен, в том числе богатая библиотека и солдатский клуб с набором музыкальных инструментов. Всем этим пленным разрешалось пользоваться. На библиотечных полках стояли даже тома полного собрания сочинений В. И. Ленина, но их никто не трогал, опасаясь провокации. Это был офицерский лагерь: фашисты сами «произвели» Федора Ильича в офицеры, узнав, что в полку он числился начальником химразведки. Благодаря этому всю свою невольную эпопею он провел в офицерских лагерях, режим в которых был все-таки мягче, чем в лагерях рядового состава. Хотя именно о Владимир-Волынском лагере этого сказать было нельзя. Вместе с Уманским он снискал мрачную славу бесчеловечным обращением с пленными.

В том лагере Федор Ильич впервые воочию увидел в действии националистическую теорию Розенберга — одного из теоретиков германского фашизма. Пленные разных национальностей содержались отдельно, и отношение к ним было разное.

Например, в рацион украинцев входила гречневая каша. кавказцы и выходцы из Средней Азии получали даже мясо. Русских кормили хуже всех — та же баланда, хлеб, на 90 процентов состоявший из свекольного жома. Понятно, что, наряду с другими факторами, это служило разжиганию межнациональной вражды среди пленных.

Потом был лагерь в Ченстохове — это на территории Польши. Здесь Федор Ильич едва не попал под расстрел. Лагерь располагался на территории бывших воинских казарм, был неплохо оборудован, в том числе канализацией. Однажды забилась канализация, пленным же пришлось ее очищать. И тут выяснилось, что канализационная труба была заткнута сумкой от русского противогаза. Происшествие лагерное начальство сочло диверсией, пленных построили и каждому третьему приказали выйти из строя. Что это значило, знали все—расстрел в назидание другим. Однако пронесло, какое-то более высокое начальство экзекуцию отменило. Но Федор Ильич запомнил то жуткое дыхание близкой смерти, видел, как под ним съеживались и менялись люди, старались передвинуться в строю, чтобы не оказаться третьим. Впрочем, для любого узника каждый день жизни в фашистских лагерях мог оказаться последним.

Из Ченстохова Федор Ильич вместе с многими другими товарищами по несчастью был переведен в Нюрнберг. Здесь располагался огромный лагерь, в котором содержались военнопленные разных национальностей. Это был целый город за колючей проволокой с длинными улицами бараков, со своими районами и площадями. В различных секторах, разделенных колючей проволокой, кроме советских военнопленных, содержались англичане, американцы, французы. Наши наблюдали сквозь колючую проволоку и удивлялись, насколько разительно отличались порядки в их секторах. По сравнению с советскими пленными, у остальных жизнь была намного вольготнее. Не так свирепствовали надзиратели, намного лучше была кормежка. Кроме того, англичане, американцы, французы дважды в месяц получали продовольственные посылки — то ли из дома, то ли от Красного Креста, и даже письма. Нашим объясняли, что Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию о гуманном обращении с военнопленными, и поэтому они отданы на полный произвол своих тюремщиков. Аргумент, конечно, серьезный, но только ли в конвенции дело? Главную роль играла расистская, человеконенавистническая идеология фашизма, объявившая всех «неарийцев» людьми второго, третьего сортов и освящавшая обращение с ними, как со скотами.

Тем не менее, и Федор Ильич убедился в этом на собственном опыте, далеко не всех немцев эта идеология смогла развратить. Большинство простых немцев, даже поставленные под ружье, даже служившие конвоирами и надзирателями, оставались просто людьми, представителями своего народа. Столетия исторического развития выработали в них дисциплинированность, деловитость, педантизм, рациональное мышление, привычку добросовестно исполнять порученное дело. Безусловно, приказы командиров они исполняли точно и неукоснительно, а приказы бывали и жестокими. Но далеко не все немцы были нацистами, и в большинстве не только рядовых, но и офицеров не было патологического зверства и человеконенавистничества. Просто это был другой народ с несколько отличной психологией.

Работать узников офицерских лагерей не заставляли. Исключением были только советские, но и ляя них работа была одна — засыпать воронки от авиабомб. Ко времени перевода Федора Ильича в Нюрнбергский лагерь территория Германии уже постоянно подвергалась налетам американской и английской авиации. Частым объектом бомбардировок был и Нюрнберг На работу пленные шли с охотой — все какое-то разнообразие в лагерной жизни. Размеры воронок нередко удивляли — глубина некоторых была побольше телеграфного столба. На взрывчатку союзники не скупились, однако и поработать приходилось...

Несколько месяцев Федор Ильич пробыл в Нюрнберге. Затем лагерная администрация объявила набор добровольцев в рабочий лагерь Регенсбург. Говорили, что там придется работать на лесопильном заводе, но гораздо лучше питание, будут давать рабочую одежду. Многие русские, отощавшие, оборвавшиеся в лагерных скитаниях, одуревшие от сидения за колючей проволокой в безделии, согласились. Федор Ильич тоже, хоть еще и давала знать о себе рана. Регенсбург действительно оказался лесозаводом за колючей проволокой. В основном здесь пилили шпалы, делали телеграфные столбы. Четкий рабочий распорядок. Как не имеющего рабочей специальности, его определили на уборку территории и отходов производства. Его удивило, что уже в то время лесопиление в Германии было практически безотходным. Сучья, щепки, стружка, кора и опилки — все аккуратно собиралось, упаковывалось и отправлялось на дальнейшую переработку. Ничего не сжигалось.

Печи в бараках и котлы местной электростанции топились торфяно-угольным брикетом.

В бараках, в которых поселили пленных, жили до них французы, и наши немало удивлялись, находя многочисленные следы совсем другой жизни: на стенах во множестве были приколоты открытки и вырезки из журналов весьма фривольного содержания, под нарами находили предметы, далекие от привычного лагерного обихода, даже флаконы от парфюмерии и бутылки из-под спиртного. А у русских обиход мало чем отличался от прежнего. Правда, немцы не обманули: с питанием стало лучше. Еще в Нюрнберге перед погрузкой в вагоны уезжавших в Регенсбург вдоволь накормили картофельным пюре, вдоволь было картошки и в лагере, даже кое- какие жиры перепадали. По- прежнему мало давали хлеба, но качеством он был получше. Но коль есть картошка — для русского это уже не голод. Более того, работавшим на лесозаводе выдавали даже зарплату — 6 марок в месяц. Был в лагере и небольшой магазинчик, где можно было кое- что купить, в том числе баварское пиво, бутылка стоила 17 пфеннигов.

Как и п Нюрнберге, с племными стремились установить контакты русские эмигранты, только в Регенсбурге они действовали активнее. Бывали в лагере и те из бывших военнопленных, кто  перешел на службу к гитлеровцам. Иногда им удавалось кого-то завербовать, но большого успеха их пропаганда не имела. Попадала за колючую проволоку антисоветская литература, но не только. Передавались книги по философии и истории, мемуары белогвардейских генералов, регулярно приходила власовская газета «Заря». Но для большинства, а том числе и для Федора Ильича, гораздо ценнее были учебники немецкого языка. Как в свое время отец, он старался изучить язык. Для того были и практические причины. Во-первых, надзиратели и конвоиры заметно мягче обращались с теми, кто осваивал их язык. А во- вторых, каждого из них за время пребывания в плену не оставляли мысли о побеге, но без знания немецкого языка это было практически неосуществимо. Но даже при владении языком это было не намного реальнее. Все жители Германии знали, что за поимку сбежавшего военнопленного полагается хорошее вознаграждение, а какой немец откажется от нескольких десятков лишних марок. Был случай — убежали трое пленных, но уйти смо-гли всего лишь за 70 километров от лагеря и были пойманы.

Пребывание в лагере-лесозаводе осталось в памяти Федора Ильича недолгим относительно благополучным эпизодом трехлетней неволи Все закончилось в начале 1943 года Под Сталинградом была окружена и ликвидирована трехсоттысячная группировка гитлеровских войск, и в Германии был объявлен общенациональный траур. С этого дня лагерный режим заметно ужесточился, а вскоре лагерь вовсе был ликвидирован после массированного налета американской авиации. Союзники широко применяли тактику «коврового» бомбометания, т. е. бомбили не конкретные цели, а старательно «обрабатывали» бомбами определенные территории — последовательно одну за другой. Под один из таких налетов и попал лесозавод. Прямым попаданием мощной бомбы было уничтожено караульное помещение, серьезно повреждены многие производственные корпуса, ограждение. Пленных перевели в другой лагерь, в том же Регенсбурге.

Он был устроен при авиационном заводе Мессершмиттовского концерна. Здесь Федор Ильич оставался почти до самого конца войны. Военнопленные работали в основном на разборке сбитых самолетов — американских, английских, немецких. Почему-то ни разу не попались советские самолеты. Разбирались и педантично сортировались еще пригодные детали рваный  металл — в основном алюминий от крыльев и фюзеляжей — шел я переплавку.

Американские бомбардировки становились регулярными и все более частыми. Военнопленных ^тали регулярно гонять на засыпку воронок. И в этих «вылазках» Федор Ильич вдруг увидел и понял, что простое немецкое население тоже сполна хватило горя от войны. Видел разбитые и сгоревшие дома, толпы оставшихся без крова людей, пытавшихся устроить себе приют в развалинах. Не раз приходилось слышать душераздирающие рыдания матерей над телами убитых детей. Война не миловала никого.

Бомбили американцы обычно с большой высоты, тем не менее, зенитная артиллерия, прикрывавшая завод с воздуха, обязательно вступала в борьбу, и случалось. добивалась успеха. Нет-нет да и вспыхивал тяжелый бомбардировщик В-29 и шел к земле, оставляя за собой хвост черного дыма. Экипажи выбрасывались с парашютами, и к месту их приземления незамедлительно мчались военные патрули. Среди американских летчиков нередко попадались негры, их судьба обычно была предрешена: по расистской логике, это недочеловеки, а потому подлежали немедленному расстрелу.

Потом стали проявляться ощутимые признаки того, что германская военно-экономическая машина выдыхается. Из охраны лагеря стали исчезать молодые и средних лет солдаты—иных источников пополнения фронтовых дивизий уже не было. На смену им все больше приходили пожилые и совсем старички — фолькштурмоацы. Многие из них были ветеранами еще первой мировой войны, некоторые побывали в русском плену. Федору Ильичу встретился один из таких ветеранов, который пленным жил некоторое время в Канске. Почти «земляки»! Пожилой немец с удовольствием вспоминал эпизоды своего пребывания в плену и даже через столько лет не мог сдержать своего восторга и восхищения: как богата Сибирская земля! С теми знаниями немецкого языка, которые успел накопить Федор Ильич, беседы получались вполне понятными для обоих.

Затем стали редеть ряды рабочих и специалистов в цехах авиационного завода — уходили на фронт. На их место администрация лагеря стала подыскивать специалистов среди военнопленных. Обещали, что для работающих будет выдаваться усиленное питание, лучше будут и условия жизни. Некоторые пленные, имевшие раньше рабочие специальности, соблазнились этим, но вскоре количество желающих стало резко сокращаться: люди, давно оторвавшиеся от токарного станка и слесарного инструмента. около трех лет просидевшие за колючей проволокой, растеряли прежние трудовые навыки, а требования к темпам и качеству работы были очень высокими. За брак сурово наказывали, нередко лишая того самого усиленного пайка.

А потом случилось и вовсе невероятное: в лагере отобрали группу пленных и повели на заводской аэродром. Тут стояли несколько десятков новеньких истребителей, так ни разу и не поднявшихся в небо: уже некому и не на чем было их поднимать Пленных вооружили канистрами с бензином и спичками и приказали сжечь самолеты, что и было с удовольствием выполнено. Англо-американские части были уже недалеко от Регенсбурга, и фашистское руководство не хотело допустить, чтобы новая боевая техника попала в их руки.

И вот настал день, когда пленные навсегда покидали свой последний лагерь. Утром их построили в колонну, вывели за ворота, за город... Конвоировали фолькштурмовцы. и это оказалось немаловажным обстоятельством. Где-то недалеко впереди шла друга» колонна военнопленных, оставляя за собой страшные вехи: на обочине дороги то и дело попадались трупы, из свежих ран еще текла кровь Ту колонну сопровождали эсэсовцы, без колебаний пристреливая ослабевших, упавших, начинавших отставать. Появлялись эсэсовцы и возле той колонны, в которой шел Федор Ильич, и он вскоре понял, что «их» пожилые фолькштурмовцы охраняли пленных не столько от побегов, сколько от этих рьяных «черкомундирников».

Уже после освобождения стало известно, куда их вели — в Зальцбург, на территорию Австрии, где был расположен шталаг № 13. Здесь был налажен «конвейер смерти»: выкопаны бульдозером длинные и глубокие рвы, колонну за колонной к ним подводили пленных, расстреливали, сбрасывали трупы, слегка присыпали землей и снова расстреливали, пока ров не заполнялся. В первую очередь уничтожению подлежали офицеры. Уже тогда гитлеровская верхушка думала о реванше, считала, что он будет скоро, а потому надо нанести как можно больший урон русскому офицерскому корпусу — чтобы подготовить хорошего офицера, нужно много времени...

Но до Зальцбурга колонна не дошла. На полдороге остановились на ночлег, пленных загнали в огромный каменный сарай. Ночь они провели почти без сна, прислушиваясь к звукам боя. То казалось, что они совсем рядом, то вдруг отдалялись. На рассвете явственно услышали рев танковых моторов. Что там? Нетерпение было велико. Федора Ильича, невысокого и щуплого, товарищи подняи на плечи к потолку, где. была щель Сквозь нее он увидел: начиналось туманное, пасмурное утро, и в тумане появились черные силуэты танков. Нельзя было различить знаков на них, но силуэты были явно не немецких танков, хотя и не русских. Навстречу им строем шагали безоружные фолькштурмовцы, подняв белый флаг.

Было 1 мая 1945 года...

Чужие среди своих

Пленные гурьбой бросились к воротам сарая, они оказались незапертыми. Вырвались на волю. Из подошедших бронированных машин вылезали танкисты, среди них было много негров — это была американская танковая часть. Объятия освобожденных и освободителей, дружелюбные улыбки, рукопожатия и похлопывания по плечу вчерашних конвоиров. Они словно в одночасье поменялись местами, но зла друг на друга не было ни у тех, ни у других.

Оккупационные власти разместили русских в красивом здании местной школы, рекомендовали не разбредаться. не искать самостоятельно дорогу домой, пока не будут установлены контакты с советским командованием. Вчерашним пленным выдали оружие — охраняйте себя сами. И это не было лишним. Истосковавшиеся по свободе люди бросились устанавливать «контакты» с местным населением, чувствуя себя победителями. Где-то «экспроприировали» провизию и одежду, где-то заводили скоротечные романы. За эти вольности некоторые поплатились головой.

Удивляли порядки, царившие в американской армии. Рядовые не тянулись •в струнку перед офицерами, а тем более перед сержантами, не козыряли, не «ели _ глазами» начальство. Командиры отдавали приказания таким тоном, будто просто советовали подчиненным сделать то-то и то- то, а те в ответ зачастую только кивали головой, как бы соглашаясь. Тем не менее, приказания исполнялись незамедлительно и четко. Подчеркнутое чинопочитание, дисциплинарная и строевая муштра, по мнению Федора Ильича, были характерны только для нашей и немецкой армий.

Не была похожей на нашу и американская военная комендатура. В ней было всего два человека — комендант и его помощник. Но оба совмещали множество обязанностей: один, например, не гнушался сам печатать на машинке, а другой — готовить обед. При комендатуре было отделение военной полиции, которое без лишних строгостей поддерживало нужный порядок и среди солдат оккупационного гарнизона, и среди вчерашних пленных.

Американцы почти сразу же повели среди освобожденных русских агитацию за переезд на жительство в Соединенные Штаты. Аргументы были вескими: в Советском Союзе разруха, нищета, голод, в то время как Америка — страна процветающая. Многие по возвращении на Родину могут оказаться без своих домов и семей: на оккупированных территориях немцы похозяйничали безжалостно. Наконец, сталинские порядки весьма суровы к тем. кто побывал в плену. Они приравниваются к изменникам Родины, а с таковыми разговор короткий — на долгие годы упекут в сибирские и магаданские лагеря. Как потом пришлось убедиться Федору Ильичу, это была правда. Вот этот аргумент заставил многих тяжело задуматься. Один майор, бывший командир саперного батальона, вместе с которым Федор Ильич прошел почти весь плен, делился с ним своими раздумьями:

— Тебе-то что — ты рядовой, с тебя взятки гладки А с меня за батальон спросят. Мы же находились почти в шестидесяти километрах от линии фронта, чувствовали себя в полной безопасности, караульной службой себя особо не утруждали. Черт их знает, откуда взялись эти немцы — ну, и угодили мы в плен, как тараканы в кашу. Считай, без боя. А теперь всякое могут пришить...

И нашлись такие, что подались за океан.

Наконец, появились советские офицеры. В армейской форме, в погонах и с орденами. Разговаривали с бывшими узниками вежливо, даже душевно, расспрашивали, кто откуда, где, когда и при каких обстоятельствах попал в плен Вроде бы естественные вопросы. но по особому вниманию. с каким выслушивались ответы, по другим повадкам бывшие пленные поняли — это ребята из НКВД.

Освобожденных погрузили в вагоны, предварительно отобрав оружие, в вагонах и тамбурах появилась охрана. На остановках из вагонов не выпускали, кормили кое-как. Снова узники? Так выходило.

Проехав половину Западной Европы, Федор Ильич насмотрелся на аккуратные маленькие городки, старинные замки, чистенькие деревни. небольшие, тщательно обработанные поля. Хоть война и наложила свой безобразный отпечаток на лицо земли, все же не смогла стереть с него выражение незнакомого уклада жизни людей. Все увиденное потом пригодилось Федору Ильичу в его учительской работе.

Эшелон прибыл в Кишинев. И снова — бараки с трехъярусными нарами, колючая проволока, сторожевые вышки по углам ограды, вооруженная охрана — теперь уже в своей, советской форме. Проверочно-фильтрационный пункт. Отсюда дороги людей, спаянных трехлетней общей судьбой, расходились: кому предстояло уйти к родным очагам, тем, кто их лишился, — искать где-то новое пристанище и начинать жизнь сначала, а кому-то предстоял путь и к «хозяину» — снова за колючую проволоку в суровых северных краях. А пока шло неспешное разбирательство, лагерь жил своей жизнью. Вновь прибывших распределили на работы по самообслуживанию. Федор Иль¬ич попал в пекарню — в подручные к пекарю. Тяжелая это была работа — месить тесто, притом работать приходилось в основном по ночам. За ночь делалось три выпечки — людей-то в лагере была не одна тысяча. Зато впервые за много лет вдоволь наелся настоящего, ароматного хлеба, лучше которого нет ничего на свете. С пекарем-молдаванином быстро подружился, по его поручению иной раз отправлялся в город — менял хлеб на вино, и вообще жизнь не шла ни в какое сравнение с гитлеровскими лагерями.

Настал день, когда его вызвали в «чистилище». За длинным столом сидело около двадцати человек офицеров, перед ними — карты минувших боев.

Снова знакомые вопросы: кто, откуда, в какой части служил, кто командиры, где, когда и при каких обстоятельствах попал в плен. Ответы сличались с показаниями тех, кто прошел эту процедуру раньше, проверялись по картам. Но разбирательство было в общем недолгим. Среди товарищей по несчастью было немало однополчан, угодивших в плен практически одновременно и вместе прошедших «от звонка до звонка» маету фашистских лагерей. Правдивость показаний Федора Ильича была подтверждена, вины за ним никакой не обнаружили, и он получил документы, дававшие ему право возвратиться домой. Пришлось еще на неделю задержаться по непредвиденному обстоятельству: пекарь никак не хотел расставаться с полюбившимся подручным.

Но вот он — свободный человек! Правда, одет неказисто — в широкие, не по животу, форменные штаны немецкого артиллериста- зенитчика и «гитлер- югендовскую» куртку.

За плечами в добротном немецком рюкзаке — буханка хлеба и с полкилограмма американского сала. Оно было красиво упаковано, но сильно отдавало керосином. Вот и все, чем его снабдили на долгую и длинную дорогу домой. Проездным билетом, конечно, не снабдили. Выход один — прибиваться к воинским эшелонам. увозившим победителей — кого по домам, кого на новый фронт — дальневосточный. Многое пришлось перетерпеть в дороге. Немало находилось таких, кто с презрением и неприязнью смотрел на человека, почти всю войну «прохлаждавшегося» в плену. Но все же большинство фронтовиков относилось сочувственно к бывшему товарищу по оружию, понимая, что его нелегкую судьбу мог разделить каждый из них. Внимательно слушали рассказы о жизни в фашистском плену. делились едой. которую получали на станциях по своим продаттестатам.

В труде и учебе

Вот и Красноярск. Ходил Федор Ильич по знакомым улицам и чувствовал, как оттаивает душа, замороженная более чем трехлетними мытарствами. Потом обшарпанный пароходик долго пыхтел и шлепал плицами по енисейской воде, доставляя его в Енисейск—там были мать и две замужних сестры. Встреча была бурной, горькой и радостной одновременно: три года от него не было ни слуху, ни духу, а полученное извещение сообщало о том, что пропал без вести. Ведь миллионы этих «пропавших» так никогда и не вернулись домой.

Федора Ильича, за долгую дорогу насмотревшегося разрухи, нищеты и человеческого горя, немало удивило то обстоятельство, что его сестры жили безбедно. Скоро он понял источники такого благополучия: у обеих мужья сумели отвертеться от призыва на фронт. Один работал начальником гортопа — а это в то время было «хлебное» место; хоть на военной службе не был ни дня, носил щегольскую военную форму — без погон, но с кожаной портупеей. Другой заведовал рыбкоопом, и благодаря этой должности, и вовсе жил припеваючи. Обе сестры держали коров. В обоих домах нередко устраивались шумные и многолюдные застолья. На столах не в диковинку были стерляди, осетры, копченая колбаса и прочие деликатесы, обилие разнообразной выпивки. Все это здорово коробило Федора Ильича — прочий люд в это время жил впроголодь. Взаимопонимания с зятьями не получалось...

Федор Ильич устроился на работу преподавателем в детский дом, но проработал недолго. В Енисейске недавно открылся учительский институт, однако в условиях послевоенной разрухи желающих учиться было немного. Недостаток студентов мог привести к расформированию некоторых групп, а потому и преподаватели, и сами студенты прилагали немало усилий, чтобы пополнить контингент. Среди студентов оказалось немало знакомых Федора Ильича — одноклассников по школе и педучилищу. Они-то и сагитировали его поступить в институт. Подтолкнул к такому решению и окончательный разрыв с родственниками — он ушел жить в общежитие, то самое, в котором когда-то уже прожил три года.

Учеба в институте особо радужных воспоминаний не оставила. То время вспоминается как длинная цепь невзгод и трудностей. Стипендия была мизерная, на пропитание и одежду деньги приходилось добывать побочными заработками. Было много и другой работы, за которую не платили. Например, дрова на длинную зиму студенты заготавливали сами — и для института, а для общежитий. Сами пригоняли плоты дровяника из Маклаково, сами вытаскивали бревна на берег, распиливали ручными пилами, кололи, отвозили на место, складывали. Сами же зачастую и печи зимой топили.

Подошла к концу учеба. Всех волновал вопрос: куда распределят на работу. Всем хотелось на Север: время еще оставалось голодное, а северные города и поселки получали гарантированное государственное снабжение, да и зарплата была там выше. И никто не хотел ехать в южные сельскохозяйственные районы: известно было, что по русскому принципу «сапожник без сапог» хлеб не едят там, где его выращивают, почти все уходит в «закрома Родины».

Хотелось и Федору Ильичу на Север, но судьба и краевое начальство распорядились иначе. Заведующая краевым управлением народного образования встретила его весьма сурово. А когда на несколько минут зачем-то вышла из кабинета, Федор Ильич от нечего делать стал рассматривать большую карту Красноярского края, висевшую на стене. Почему-то врезалась в память расположенная на территории Балахтинского района маленькая точка с мелкой надписью «Еловка». И надо же так случиться — через несколько дней он приехал в эту самую Еловку с направлением в местную школу на должность завуча.

Разумное, доброе, вечное

Директором Еловской школы в то время был Александр Федорович Бушланов — аспид, как не раз называл его в беседе Федор Ильич. В недавнем прошлом работник райкома партии, он к месту и не к месту то и дело поминал «партийную линию», старательно копировал манеры И. В. Сталина и держался так, чтобы одним своим видом нагонять страх на окружающих. Хотя у него и был диплом учительского института, запас знаний был невелик, учителям он был не помощник, и недостаток эрудиции заменял строгостью. Их совместная работа началась с конфликта. Федор Ильич, окончивший историко-филологический факультет, был направлен преподавать историю, русский язык и литературу. Директор же, как бывший партработник, считал историю своим «законным» предметом. На этой почве «крупно поговорили». Федор Ильич свое право на преподавание истории отстоял, но отношения с директором сразу же оказались испорченными, частые мелкие конфликты стали нормой жизни.

Среди учителей же Федор Ильич быстро завоевал авторитет. Большинство из них имели невысокий образовательный уровень, а Федор Ильич рад был поделиться своими знаниями со всеми, кто в том нуждался. Держался с учителями, как равный с равными, своего «руководящего» положения никогда не подчеркивал. Благодаря этому и занял то положение, которое позже получило название «неформального лидера». С ним советовались, делились радостями и огорчениями, обращались за помощью. Такое положение не могло устраивать директора, и он не отказывал себе в удовольствии чинить своему заместителю мелкие неприятности. Придраться было особенно не к чему, м руководящий педагог взял на вооружение самый непорядочный прием: стал при каждом удобном случае, в глаза и за глаза, напоминать о том, что Федор Ильич почти три года провел в фашистском плену. Хоть он и не чувствовал на себе вины за то, а ответить было нечего. Да и кто бы ответил? Сталинская идеология, наделившая каждого побывавшего в плену ярлыком предателя, вбивалась крепко.

Был еще один недоброжелатель у Федора Ильича — преподаватель биологии Н. М. Ленивцев. Хоть и не блистал эрудицией, однако здорово кичился своим фронтовым прошлым, был высокомерен, заносчив и груб. Стараниями директора, стремившегося создать в школе свою партийную группу (ячейку по-тогдашнему), Ленивцев был принят а партию и вовсе заважничал. В столкновениях Лопатина с директором он неизменно принимал сторону последнего.

На какое-то время установилось «перемирие», на то были свои основания. У директора и его жены, тоже работавшей в « школе, были незамужние сестры, и оба стали смотреть на Лопатина как на потенциального жениха. Но вскоре в школе проведали, что Федор Ильич познакомился и не на шутку подружился с балахтинской учительницей Марией Александровной Агаповой и частенько пешком бегает к ней на свидания в Старо-Мосино. «Война» возобновилась. В ходе ее произошел весьма серьезный эпизод.

Как-то еловские учителя всем коллективом поехали на методсовещание в Трясученскую школу. Вернулись поздно, а наутро, придя в школу, Федор Ильич нашел своих коллег в очень мрачном, подавленном настроении. Оказалось, ночью школа чуть не сгорела. Пожар начался в тамбуре парадного крыльца, которым зимой не пользовались. Техничка своевременно обнаружила огонь и потушила, но происшествие произвело на всех угнетающее впечатление: было очень похоже на поджог. Была ли это случайность или действительно чьих-то недобрых рук дело, так и осталось тайной, однако от директора Бушланова в те дни особенно часто слышали учтеля упоминания о «пленниках» и рассуждения о том, что никогда не узнаешь, «что у них на уме». Месяца через два приезжают в Еловку некие таинственные личности в штатском и начинают дотошно интересоваться школьным происшествием. Среди этих «личностей» Федор Ильич узнал некоего Лифанова — бывшего своего учителя в Яланской школе. Тот сделал незаметный знак, чтобы Фе-дор Ильич не открывал старое знакомство, но потом разговор наедине состоялся. Ничего существенного Федор Ильич сообщить не мог, от прочих учителей и жителей села информация была, видать, тоже скудной, и неприятное событие осталось без последствий.

Приближался первый трудовой отпуск, и в отношении его у Федора были вполне определенные планы. Он действительно был не на шутку влюблен, действительно и в выходные, и в будние дни ходил напрямик в Старо-Мосино на свидания, и 18 километров незаметно пролетал на крыльях любви. Федору Ильичу в то время было 29 лет, Мария Александровна — на четыре года старше. Еще до войны успела выйти замуж и разойтись, растила сына. Это была уже зрелая, знающая жизнь женщина, на редкость красивая и статная. Среди педагогов района она пользовалась большим авторитетом, руководила методическим объединением, на заседания которого съезжались учителя из трех районов Федор Ильич привлек ее отнюдь не статью и бравым видом — броской внешностью он никогда не обладал Для обоих гораздо дороже было духовное родство, одинаковое понимание роли учителя в обществе, постоянное стремление к новым знаниям.

В первый свой отпуск Федор Ильич отправился в Енисейск — навестить мать и сестер, а когда вернулся, прямиком вместе с чемоданом пришел в дом Марии Александровны — в тот самый дом, где и сейчас доживает свой век. Правда, тогда он смотрелся далеко не так убого, как сейчас. Так вот и поженились. и дружно прожили жизнь. Совсем недавно Мария Александровна оставила его одного...

Работала она в то время в Куличенской семилетней школе. Туда же устроился работать и Федор Ильич. Правда, историю преподавать не дали. Этот предмет, вернее, кадры историков всегда пользовались особым вниманием партийных органов. Совсем недавно еще, каких-то три-четыре года назад, каждый новый историк, приезжающий в район, в обязательном порядке должен был получить «благословение» райкома партии. Утверждался на свою должность бюро райкома. Нет ниче-о удивительного в том, что человека, который три года провел в фашистском плену . Да еще осмелился рассказывать на уроках ученикам обо всем, что «там» видел, сочли недостойным преподавать историю — предмет, от которого очень даже зависит формирование человека как общественной личности. Конечно, это унижало человеческое достоинство. однако диплом давал право преподавать еще русский язык и литературу, а запас знаний и нехватка учителей — и географию, и немецкий язык, и даже математику. Одним словом, работы хватало, а тогдашняя учительская зарплата позволяла жить обеспеченно. Однако даже по нынешним временам тогдашнее благополучие было убого. Чуть ли не богачом считался обладатель кирзовых сапог, да и сами эти сапоги распределялись не иначе, как через исполком райсовета.

Пять лет проработал Ф. И. Лопатин в Куличенскои школе. Это были годы напряженного труда. Много времени и сил отдавал он школе — детям на уроках и дополнительных занятиях, подготовке к урокам, проверке тетрадей, изучению дополнительной литературы. А потом взвалил на свои плечи еще довольно тяжелую ношу — поступил на заочное отделение Красноярского педагогического института. Тогда на такой шаг решились многие учителя, уже проработавшие в школе по десятку лет и больше. Времена менялись, страна от восстановления разрушенного хозяйства переходила на новый этап развития, требовались специалисты нового, более высокого уровня, а для этого требовался и более высокий уровень от учителя. Был и еще один стимулирующий момент: начинало сказываться «эхо войны», количество учеников в классах сокращалось, сокращалось и количество классов. Как следствие, стала сокращаться и потребность в учителях, и было очевидно, что в школе останутся лучше подготовленные, творчески относящиеся к своему труду.

Став студентом-заочником, Федор Ильич поставил перед собой личную сверхзадачу — закончить институт как можно скорее. Тогда у заочников не было строгого закрепления за определенным курсом. В очередную сессию каждый должен был сдать определенное количество экзаменов и зачетов за определенный курс наук. Не смог — ничего страшного, сдашь в следующую сессию. И некоторые студенты накапливали такое количество «хвостов», что четырехлетний срок обучения растягивался на 10—12 лет. Федор Ильич определил для себя противоположный ориентир. Не давая себе поблажек, от называясь от отдыха и развлечений, сокращая время сна, он корпел над книгами Зато во время экзаменационных сессий, когда у большинства однокурсников при входе в экзаменационную аудиторию дрожали колени, он чувствовал себя спокойно и уверенно. При обычной норме в 5 — 6 экземенов и зачетов за сессию он сдавал по 8—10 и закончил институтский курс всего за шесть сессий, чем немало удивил не только однокурсников. но и своих коллег в районе.

Учитель учителей

Вскоре после получения диплома о высшем образовании Федор Ильич был переведен на должность инспектора районо. Случилось это просто и буднично. Вызвал его тогдашний заведующий А. П. Шестаков и сказал: мол, инспектор нам нужен, давай, переходи к нам. А для Лопатина это было как гром среди ясного неба. Ведь в те времена инспектор в глазах рядового учителя был все равно, что небожитель. Он приезжал в школу, словно спускался с небес на грешную землю, всем своим видом сразу же показывая, что все здесь у вас не так и не то, что все вы ни черта не знаете и не умеете, но его-то не проведешь, и он всех вьведет на чистую воду и наставит на путь истинный. Со значительным видом он просиживал на уроках, ловя каждый неверный шаг полуобмершего от страха учителя, а потом в учительской распекал, пропесочивал и - снимал стружку до тех пор, пока на носовом плетке учителя (чаще всего учительницы) не оставалось ни единого сухого пятна. И откуда было знать учителю, что и в самом предмете и в методике преподавания инспектор зачастую смыслил не намного больше, чем в небесной механике. Для него важнее было выработать «правильную линию поведения». Она заменяла все.

Федор Ильич такую «линию поведения» не считал правильной Он знал, что большинство учителей в районе имеют лишь среднее образование, далеко не всегда специальное, что они нуждаются в объективной оценке своей работы и в деловой, конкретной помощи старшего товарища, действительно более опытного и знающего. «Пропесочка» же ничего полезного дать не могла. Хватит ли сил и умения, а главное — настойчивости, чтобы выработать именно такую линию? Хоть и сравнительно невелик был опыт преподавательской работы, но все-таки " был, и побольше, чем у многих — в школах тогда работало очень много молодежи, недавних выпускников средних школ. А в своих знаниях он был уверен. Потому и согласился.

Первые три рабочих дня на новом месте он провел а томительном бездельи. Было лето — затишье и в школах, и в районо. На четвертый день сам вызвался поехать куда-нибудь, проверить, как идет подготовка школ к новому учебному году. Оказалось, что и летом в школе можно найти немало интересного.

В начале учебного года он сам себе устроил экзамен на право занимать инспекторскую должность: провел фронтальную проверку в своей Куличенской школе Обычно на такую проверку районо выезжало почти в полном составе, проверяется работа всех учителей, по всем предметам, ведение документации и т. д. Всю эту работу он проделал сам. Провел разбор уроков, ни на кого не стремясь нагнать страху. Наоборот, старался не задеть самолюбие коллег, тактично указывал на ошибки, советовал, как их избежать. Например, учительнице геометрии пришлось подсказать. что при разметке прямоугольного участка на местности надо пользоваться теми же приемами, что и на доске, на листе бумаги, иначе получается что-то больше похожее на трапецию.

За «экзамен» сам себе поставил положительную оценку — «смогу работать». Новая работа оказалась увлекательной, приносила большое удовлетворение Ему нравилось посещать школы. Пока было тепло, ездил сам, на велосипеде. Поставил целью не «муштровать» учителей, а быть им полезным. И добивался ее шаг за шагом, пополняя одновременно собственный багаж знаний. Он быстро обретал уверенность в себе и в то же время чувствовал, как нарастает уважение к нему со стороны учительских коллективов. Его не боялись в школах. Встречали приветливо, не старались скрыть мелкие грехи, при крупных затруднениях просили помочь. По мере сил и возможностей помогал. В каждой школе посещал уроки, делал разборы, и никто не мог бы сказать, что разборы эти неквалифицированны.

Однажды при таком разборе присутствовал работник райкома партии Коваленко. Потом, по дороге домой, не удержался от комплимента:

—Ну. ты, брат, работаешь, как Илья Николаевич Ульянов. Одним словом, учитель учителей.

Было приятно это слышать, тем более, что у партийного руководства Федор Ильич особым уважением не пользовался.

В своих постоянных поездках по школам Федор Ильич открыл для себя множество замечательных людей. В глубинных деревнях, в допотопных избах, приспособленных под школьные здания, трудились настоящие подвижники народного просвещения. Не хватало знаний — они настойчиво пополняли их самообразованием, стремились дать детям гораздо больше того, что было написано в учебниках. Не хватало наглядных пособий — покупали их за свои деньги, сами делали из подручного материала. Такими средствами и методами многие добивались того, что в их классах не было неуспевающих, и контрольные задания показывали, что это вовсе не от того, что учителя либеральничали, занижали требования.

И тогда пришло удивление: почему же на учительских конференциях, а проводились они тогда два ра¬за в год — традиционная августовская и на зимних каникулах, в числе лучших фигурируют одни и те же? Уже всем был известен этот набор «передовиков» — жены руководителей, номенклатурных работников, учителя, входящие в так называемый партийный актив, причем в основном из райцентра и периферийных средних школ, которых было совсем немного Уже хорошо зная педагогические коллективы и имея возможность сравнить, Федор Ильич убедился, что многие безвестные учителя из отдаленных деревень заслуживают гораздо больше поощрения. чем некоторые из «постоянного списка». Возникла и стала крепнуть мысль — нарушить этот порядок. воздать. наконец, должное тем. кто этого заслуживал.

Такой случай представился. Готовилась августовская конференция 1958 года. Заведующий районо А. П. Шестаков был на сессии — тоже учился заочно в пединституте. Лопатин оставался в роли «и. о.» и должен был сам проводить конференцию. Тут-то и решил сказать все, что многократно передумал после посещения школ, хоть в какой-то мере восстановить справедливость. Нашел и единомышленника в коллективе районо — инспектора Н. Н. Витошинского. Вместе подготовили доклад на конференцию, читать его должен был Федор Ильич. Однако накануне дня конференции неожиданно вернулся А. П. Шестаков. Узнав, что доклад подготовлен, остался очень доволен, однако времени на ознакомление с ним не оставалось. С ним и вышел Алексей Павлович прямиком на трибуну. Прочитав две-три страницы, почувствовал неладное: сам он никогда не стал бы говорить то, что было написано в докладе. Но перестроиться на ходу, отвлечься от заранее написанного текста не мог: велика была сила привычки. Читал и словно погружался в ледяную воду А зал удовлетворенно и весело шумел, то и дело взрывался аплодисментами, там жали руки учителям, никогда ранее не упоминавшимся на подобных мероприятиях. Обиженно молчали только первые два ряда, на которых сидели принаряженные «штатные передовики».

На конференции, как это было принято, присутствовали гости из соседних районов, некоторые работники краевого управления народного образования, исполкома крайсовета. Как позже узнал Федор Ильич, доклад получил положительную оценку во многих районах края. Однако местные власти ему этого трюка не простили: из районо он был уволен.

Своеобразным «исправительным учреждением» для проштрафившихся учителей был детский дом. Шли они туда с неохотой и работали до тех пор, пока не забывались их действительные или мнимые «грехи» и не появлялась подходящая вакансия в других школах райцентра. Туда и перешел Федор Ильич на должность воспитателя. Убрали-то из районо под благовидным предлогом — якобы для укрепления коллектива детдома, там завуч был нужен. Но райком партии в этой должности его не утвердил.

Водилась за детдомом нелестная слава: и дети гам, мягко говоря, не ангелы, и среди администрации и воспитателей водятся нечистые на руку. Федор Ильич скоро убедился, что слухи эти имеют под собой почву. Детей, однако, можно было понять: сироты и полусироты военного и послевоенного времени, они почти не знали родительского тепла. Были из многодетных семей, матери которых, оставшись вдовами, не в силах были всех прокормить и одного-двоих ребятишек отдавали на время в детдом. Одинаково обделенными чувствовали себя и те, и другие. Сбитая в одно стадо, не разделенное на ячейки-семьи с индивидуальной психологией, ребячья масса вырабатывала свою общую стадную психологию, неподвластную влиянию воспитателей, выдвигала своих лидеров, жила по жестким законам выживания. Хотя и кормили в детдоме лучше, чем в большинстве семей, все-таки воспитанники склонны были забираться в чужие огороды и погреба.

Но это дети. Они всегда, во все времена и при любом уровне благополучия склонны к озорству. А вот взрослые стремились поживиться за счет родного учреждения вполне сознательно. Бухгалтер Азаров, заведующий подсобным хозяйством Кузнецов, не платя ни копейки, тащили домой сено и дрова, заготовленные воспитанниками, и даже при случае хвастались своим «умением жить». Не гнушались пользоваться детдомовским добром и другие работники — от директора до кастелянши Директор, например, в то время строил себе дом и при этом беззастенчиво эксплуатировал воспитанников, что постарше и покрепче. Фронтовик, инвалид войны, он пользовался большой поддержкой местных властей.

Все это остро не нравилось Федору Ильичу, но он вынужден был помалкивать. У кого мог бы найти поддержку он — бывший пленный, не поладивший с начальством в Еловской школе, уволенный из районо! И все-таки однажды терпение лопнуло. Это случилось после экскурсии в Шушенское. Он ездил с детьми на новом, красивом автобусе. Побывали в Минусинске, в музее Н. Мартьянова, в Шушенском музее-заповеднике В. И. Ленина. Выделенные на экскурсию деньги надлежало истратить — сэкономленное возвращать в кассу было не принято. Уже на обратном пути, видя, что деньги остаются, он накупил ребятам значков, металлических ручек — тех, что с обоих концов имели перьевые вставочки-обертыши. Медсестре Гале, сопровождавшей экскурсию, на последние деньги купил слишком уж понравившиеся ей перчатки. Эти-то перчатки, попавшие на глаза бухгалтеру (переполнила девчонку радость, не могла не поделиться ею с сотрудниками), подействовали на него, как на быка красная тряпка. Громогласно стал обвинять Федора Ильича в расточительстве, разбазаривании народных денег. И тут не стерпел Федор Ильич, принародно указал бухгалтеру на то, что тот все тащит домой, что плохо лежит. Пригрозил прокурором и угрозу свою выполнил. Надоело гнуться под позорным клеймом пленника, надоело каждодневно нести наказание за то. в чем никогда виноват не был.

Как шло разбирательство, неизвестно, но результатом было то, что бухгалтер срочно уволился и уехал из Балахты куда-то в Казахстан. Но после этого отношения Федора Ильича с администрацией детдома вновь осложнились. Масла в огонь подлило и то, что однажды одна из воспитательниц во всеуслышание признала его «самым грамотным и умным» в коллективе. Каково это было слышать тем, кто по должности должен быть самым грамотным и умным!

Зато с ребятами у Ф. И Лопатина было полное взаимопонимание. Отлученный от преподавательской работы, он не мог смириться с этим. Регулярно посещал школьные занятия в тех классах, где учились его воспитанники, контролировал подготовку домашних заданий, и эти «часы контроля» превращались в полноценные дополнительные уроки, и отдача от них зачастую была больше, чем от школьных уроков. Группа у него была большая, около 40 человек, и ни одного неуспевающего.

Приглашал он ребят к себе домой, любил работать вместе с ними на подсобном хозяйстве. Хозяйство было большое, имело два трактора, зерноуборочный комбайн, грузовой автомобиль. Вместе с воспитанниками он заготавливал сено и дрова для детского дома Прекрасны бывали эти вечера на лугах и в тайге, когда сделана нелегкая дневная работа, закончен ужин, пламя костра отделяет от серой летней ночи тесный круг ребячьих лиц. Разговорам нет конца. Воспоминания о минувших событиях — давних и сегодняшних. рассказы о прочитанном и увиденном, мечты о будущем... Большая и дружная семья.

Пять лет проработал в детском доме Федор Ильич, а в 1963 году, незадолго до закрытия этого учреждения, снова перешел на работу в районо. Заведующим работал уже Ф. С. Неделькин, которого Федор Ильич уважал. Но встретился здесь и старый недруг по Еловской школе — Н. М. Ленивцев. Для Лопатина это не было неожиданностью, он знал, что Ленивцев перешел на работу в районо вскоре после того, как оттуда ушел он сам. И вот теперь они снова в одном коллективе — люди, совершенно противоположные и по уровню подготовки, знаний. и по взглядам на жизнь, на свою роль и место в системе народного образования. Мелкие стычки между ними начались почти сразу же, как только Федор Ильич появился в коллективе районо. Неизбежен был и большой конфликт, поскольку «двум медведям в одной берлоге» не ужиться.

Этот конфликт разразился после фронтальной проверки Анашинской средней школы (был период объединения Балахтинского и Новоселовского районов). Старшим в комиссии Ф. С. Неделькин назначил Ленивцева, а Федору Ильичу перед дорогой сказал:

— Смотри, чтоб все было нормально. На тебя надеюсь.

Работы в школе было много. Школа-то — за тридевять земель, не то что каждый день — раз в полгода не доберешься. Ленивцев же откровенно бездельничал, не посетил ни одного урока, с учителями вел легкие, ни к чему не обязывающие разговоры. Федору Ильичу пришлось взять на себя руководство работой комиссии. Он поставил задачи перед двумя приехавшими вместе с ними инспекторами. сам посещал уроки, делал разборки, проверял документацию, как обычно, подсказывал учителям лучшие методы работы. На обратном пути Ленивцев, изрядно подогретый спиртным во время обеда, которым по тогдашней традиции заканчивались подобные проверки, начал задирать Федора Ильича. Словесная перепалка закончилась дракой. Происшествие стало предметом разбирательства в коллективе районо. В результате Ленивцеву пришлось покинуть коллектив.

В свой повторный «заход» Федор Ильич проработал инспектором шесть лет. Всегда оставался верен однажды выработанному принципу: быть для учителей и директоров школ не грозой, а добрым помощником и советчиком. В отчетах по результатам проверок основное внимание обращал не на недостатки, обнаруженные в школе, а на положительный опыт, который находил в работе большинства учителей. Не обходил вниманием и того, в чем нуждаются школы. Мебель, наглядные пособия, технические средства обучения, средства для ремонта — этого всего всегда не хватало, как, впрочем, и сейчас.

В 1969 году нависла угроза закрытия Грузенской восьмилетней школы. До опасного предела сократился контингент учащихся: разъезжались из совхоза молодые семьи, аукнулось «второе эхо войны». Прежний директор школы, человек пенсионного возраста, настойчиво требовал замены. А школу надо было сохранить. Если ее ликвидировать, разъедутся из села и еще оставшиеся семьи молодых работников.

На «прорыв» послали Федора Ильича. Уговорили поработать годик, а пришлось задержаться на все три. Поскольку собирался на «годик», семью не стал перевозить, да и Мария Александровна на перемену места жительства никак не соглашалась.

Директорская работа особого удовлетворения не принесла: вечные хозяйственные проблемы, бесконечные переговоры с районо и руководством совхоза из-за тех же средств на ремонт, приобретение самого необходимого. Затыкание «дыр» — всегда не хватало учителей. Но школа была сохранена, и в том, что сейчас она преобразована в среднюю. Федор Ильич видит и свою заслугу-

Жил он на временной квартире, дома бывал только два дня в неделю В остальные пять дней — «произвольный» режим питания, что отразилось на здоровье весьма неприятной штукой — обнаружилась язва желудка. Два месяца пролежал в больнице в Красноярске, а когда выписывался. врачи дали добрый совет: если хотите жить, хоть на год бросайте работу. И семейный совет порешил: сиди-ка ты, Федор Ильич, дома, присматривай за хозяйством. Пенсионный стаж выработан, закон дает право уйти на пенсию по выслуге лет. Назначили ему 48 рублей пенсии, и последние восемь лет до своего 60- летия он занимался домашним хозяйством.

Однако от общественной жизни своего села Федор Ильич не отрывался. Пожалуй, самым значительным событием в этом плане стало его участие в сооружении памятника старомосинцам, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Инициатором, как известно, был ветеран войны и труда Анатолий Захарович Похабов. Он взял на себя основную работу по составлению полного списка погибших земляков, установлению связи с их родственниками. документальному подтверждению факта гибели и по возможности — места захоронения. В обширной переписке помогал ему Федор Ильич. Но главные трудности пришлось пережить, когда устанавливали сам памятник. Ведь все делалось на общественных началах, без копейки денег. Строительные материалы выпрашивали, где только было можно. Обивали  пороги многих начальников, прося помощи квалифицированными строителями и техникой. А когда, наконец, на площадку, отведенную для строительства памятника, начали завозить стройматериалы, и Анатолию Захаровичу, и Федору Ильичу пришлось не одну ночь отдежурить. чтобы не растащили. Многие старомосинцы считали, что делают это они за плату, даже называли конкретные цифры, сколько им платят. Приходилось даже доказывать, что не получают они ни копейки Зато день открытия памятника стал для них одним из самых памятных дней.

В своем дворе, однако, сидеть не привык. Идут к нему ближние и дальние соседи за советом — он для них авторитет, многие — бывшие ученики. Теперь сами просят помощи в воспитании детей. Люди пожилые и не очень грамотные часто идут с вопросами — как дальше жить? А вопросов этих в наше смутное время — море необъятное. Кто ответит на них? Не Федору Ильичу надо бы. а тем, кто эти вопросы породил. Но они далеко, и Федор Ильич разъясняет, как понимает сам.

Ушла из жизни Мария Александровна, также оставившая в земляках прочную и благодарную память. Но Федор Ильич не одинок. Почти постоянно живет с ним семья сына, хоть есть у них своя квартира. Старший внук уже школу заканчивает, а младший еще большее время на полатях с дедом проводит. Не обходят неказистый домишко старого учителя и односельчане старомосинцы, и каждый знает, что найдет здесь привет и внимание...

В. СКИРДА.

ОТ АВТОРА. Пусть простит меня читатель за то, что историю жизни Федора Ильича Лопатина я изложил столь длинно и, наверное, не очень увлекательно, с подробностями, которые не всем покажутся уместными. Но нельзя не согласиться с тем, что в этой судьбе, как солнце в капле воды, отразились многие сложности н противоречия того периода нашей истории, который мы сейчас называем коммунистическим. В тех несчастьях, которые сейчас обрушились на наш народ, есть немалая доля вины тоталитарной системы. Оставила ока свой тяжелый след и на жизни Федора Ильича. Человек от природы незаурядный, он мог бы достичь в жизни гораздо большего и гораздо большую пользу принести народу, если бы не эта система. Но на то она и Система, что складывалась не только из больших и малых вождей в центре, но имела своих «чрезвычайных и полномочных представителей» и слуг на местах — в каждом районе, в каждой деревне, в каждом трудовом коллективе. Они бдительно следили за тем, чтобы человек не «высовывался» без позволения, а если он не умещался в предписанные рамки, сразу же стремились «поставить на место».

Долгие десятилетия у нас было не принято писать о раскулаченных, репрессированных, побывавших • плену — это, мол, позор нации. А сколько их было таких по Руси великой! Миллионы. Как тяжкий крест, несли они всю жизнь свои политические ярлыки, не смея отвечать на унижения. А ведь многие и многие из них могли бы стать гордостью нации.

Огромного большинства из них уж нет. Немногим оставшимся пусть некоторым утешением послужит то, что История постепенно расставляет все по своим местам, и снята с них та вина, которой за ними никогда и не было.

 

Сельская новь (Балахта) 14 января - 4 февраля1992  года
Материал предоставлен Балахтинским краеведческим музеем


/Документы/Публикации/1990-е