По страницам переписки Ариадны Эфрон
Большие театральные режиссеры заметили одну особенность: нынешние актеры стесняются произносить чеховские монологи, каждый раз так и сяк пытаются их свести до обыденности, довести до уровня повседневной речи.
Почему? Не потому ли, что любой пафос претит современному человеку? Однако достаточно ли такое объяснение? Есть пафос и есть приподнятость, праздник чувств, есть то, что выражается жаждой: «А людям даже морем не напиться...».
Сегодняшняя стеснительность, актерская и наша, не смирение ли перед привычной обыденностью, не душевная ли лень, не отказ ли от действительной полноты жизни?
Вот несколько страниц одной судьбы, через которые проступает многозначная женская полная трагического и одновременно светлого мироощущения..
В ПОСЛЕДНИХ числах июля 1949 года в Туруханск прибыл пароход из Красноярска с партией ссыльных на борту. Было объявлено: стоянка три дня. Если кто-то из ссыльных найдет работу за три дня, он останется здесь, остальных отправят дальше на Север.
Ариадну Эфрон страшила перспектива быть отрезанной от почты, телеграфа, газет, она решила во что бы то ни стало остаться в Туруханске.
«Боже мой, что это было, ни в сказке сказать, ни пером описать. Кажется, не осталось ни одной двери, в которую я бы не постучалась и где бы не получила отказа», — пишет она в письме от 1 августа 1949 года. Наконец ей посчастливилось получить работу уборщицы в школе с окладом 180 рублей (старыми деньгами). В обязанности ее входили колка и пилка дров, ремонт и побелка школьного здания, мытье полов.
6 сентября 1949 года: «Работаю пока на прежнем месте, устаю зверски, настоящая замарашка, но меня радует, что кругом столько ребятишек, шуму, нелепых прыжков, пронзительных криков на переменах... Сквозь закрытые и приоткрытые двери я слышу, как срывающиеся от волнения голоса рассказывают о прошедшем, настоящем и будущем человечества и о том, как Магеллан снова сел на «пароход» и отправился открывать новые земли, и о том, что горизонт — оттого, что земля круглая... Учатся в две смены, значит, убирать помещения приходится ночью. Это очень утомительно, может быть, оттого, что я слаба. А сколько эти маленькие грамотеи щелкают кедровых орешков, заполняя скорлупой парты, чернильницы, печки и умывальники!..
Древами на зиму я уже запаслась, не знаю. на всю ли, но на большую часть — определенно. Купила себе телогрейку, материи на рабочий халат. Вчера удалось купить сапоги, совершенно необходимые здесь, где после каждого дождя грязь, а дожди не реже четырех раз в сутки. Это пока, а дальше будет значительно пуще. Сапоги — 250 рублей; дрова — около трехсот, телогрейка — 111, халат — 75».
Она спала на пальто «с кулаком под головой», воду и дрова возила на собаках, жила в общей комнате со старой хозяйкой и ее внуком в холодном, насквозь промерзающем доме. К счастью, рядом с ней оказалась «товарка по несчастью» — Ада Александровна Федерольф-Шкодина, «человек благородной души и таких же поступков»...
Кто такая Ариадна Эфрон? Дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Арестованная в 1939 году (вместе с вернувшимся в СССР отцом), она восемь лет провела в тюрьме и исправительно-трудовых лагерях на Севере, в Коми АССР. В 1947 году, по освобождении, работала преподавателем графики в художественном училище в Рязани, где была в начале 1949 года вновь арестована и приговорена, как ранее осужденная, к пожизненной ссылке в Туруханск.
За пять лет — с 1939-го по 1944-й — семья Цветаевых—Эфронов была, что называется, уничтожена на корню. Мать Ариадны, Марина Ивановна Цветаева, вернувшаяся в 1939 году в СССР вместе с сыном Георгием, как известно, покончила с собой 3f августа 1941 года в Елабуге в эвакуации, где билась как рыба о лед, ничего не зная о судьбе дочери и мужа. Георгий Эфрон, брат Ариадны, погиб на фронте в 1944-м. Отец — С. Я. Эфрон расстрелян по приговору военного трибунала. Уцелела одна Ариадна, которая в 1949 году, после восьми лет лагерей и дарованной на два года передышки, прибыла в Туруханск, чтобы отдать ему еще шесть лет жизни.
Об аресте дочери М. И. Цветаева написала: «Разворачиваю рану, живое мясо.. Короче, 27 августа, в ночь, арест Али. Аля — веселая, держится браво. Отшучивается...».
Ариадна Эфрон приехала в Сибирь после десяти лет страданий и неотступной памяти о незаслуженности этих страданий. Так неожиданно к туруханскому берегу прибило частицу знаменитого цветаевского архипелага.
Уже в январе 1950-го Ариадна Сергеевна начинает работать в районном Доме культуры художником. В феврале 1950-го она пишет в Москву своей тетке Е. Я. Эфрон и ее подруге 3. М. Ширкевич:
«Сейчас у меня много работы в связи с предвыборной кампанией, все пишу лозунги, оформляю всякую всячину и очень этой работе рада. Ведь здесь предвыборная кампания совсем не то, что там у вас в Москве. Здешние агитаторы добираются до избирателей района на лыжах, на собаках, на оленях, проделывают походы
в несколько сот километров при 45—50 градусах мороза... Представляете себе, насколько интересна и ответственна работа агитатора в этих условиях? Мне только жаль ужасно, что я не имею возможности работать так, как мне хочется и как я могу,—очень ограниченно поле моей деятельности. Тем не менее спасибо и за него»... (Мог быть лесоповал, лесосплав. — М. Н.).
«Живу я очень странной жизнью... Все как во сне — и эти снега, по которым чуть-чуть черными штрихами отмечены, очень условно, контуры предметов, и серое низкое небо, и вехи через замерзшую реку... И работа — как во сне: лозунг за лозунгом, монтаж за монтажом, плакат за плакатом в какой-то бредовой и совсем не подходящей обстановке. Все мы — контора, дирекция, драмхор и духовой кружки, и я, художник, работаем в одной и той же комнате, в одни и те же часы. На столе, за которым я работаю, стоит ведро с водой, из которого, за неимением кружки, все жаждущие пьют через край, на этом же столе сидят ребята, курят и репетируют, тут же лежит чья-то краюха хлеба, тут Же в артистическом беспорядке разбросаны чьи-то селедки, музыкальные инструменты и прочая белиберда. С утра до поздней ночи стоит всяческий крик: начальственный и подчиненный, артистический и халтурный культурный и колоратурный...»
А вот еще о предвыборных днях марта 1950-го:,
«На днях к нам приезжал наш кандидат в депутаты Верховного Совета. Мороз был страшный, но все туруханское население выбежало встречать его. Мальчишки висели на столбах и на заборах, музыканты промывали спиртом трубы, а также и глотки, и репетировали марш «Советский герой», рабочее и служащее население несло флаги, портреты, плакаты, лозунги, особенно яркие на унылом снежном фоне. И вот с аэродрома раздался звон бубенцов... Когда же появились кошевки, запряженные низкорослыми мохнатыми быстрыми лошадками, то все закричали «ура»! И бросились к кандидату, только в общей сутолоке его сразу трудно было узнать, у него было много сопровождающих, и у всех одинаково красные, как ошпаренные морозом, лица. И белые шубы — овчинные. Я сперва подумала, что я уже пожилая и мне не полагается бегать и кричать, но не стерпела и тоже куда- то летела среди мальчишек, дышл, лозунгов. перепрыгивая через плетни, залезая в сугробы, кричала «ура» и на работу вернулась ужасно довольная, с валенками, плотно набитыми снегом, охрипшая и в клочьях пены.
Ты знаешь, я так люблю всякие демонстрации, праздники, народные гулянья и даже ярмарки, так люблю русскую толпу, ни один театр, ни одно «нарочное» зрелище никогда не доставит мне такого большого удовольствия, как какой-нибудь народный праздник, выплеснувшийся на улицы города ли, села ли».
Вы заметили, с какой бережной и даже любовной интонацией «ссыльнопоселенка» говорит о встрече кандидата в депутаты. В словах нет иронии, которая нам чудится в преувеличенном подъеме встречи депутата. Это сегодня нам дано оценивать чрезмерность былых оценок, право сосредоточиться на истинном и ложном в прошлых десятилетиях. Перед нами человек, даже в трудную пору жизни приученный полагаться исключительно на добрые человеческие начала, на извечный порядок вещей. Строки, сохраняющие аромат времени, веры людей в будущих депутатов, в Советскую власть...
Борис Пастернак — а именно ему было адресовано из Туруханска приведенное выше письмо — в ответ написал- «Дорогая Аля! Получил замечательное твое, по обыкновению, письмо... Чудно ты пишешь о приезде депутата, о встрече его и о себе...»
Б. А. Пастернак был человеком номер один для Ариадны Эфрон, все годы ссылки он поддерживал ее дружеским словом и участием, посыланием книг, денежной подмогой. Благодаря ему, например, А. С. Эфрон уже во вторую зиму пребывания в Туруханске смогла улучшить свои жилищные условия.
«У меня большая радость, — пишет она Е. Я. Эфрон и 3. М. Ширкевич, — удалось перебраться на другую квартиру, несравненно лучше предыдущей. Представьте себе маленький домик на берегу Енисея, под крутым обрывом, настоящий отдельный домик — одна светлая и довольно большая комната, крохотная кухонька с плитой, маленький чуланчик и маленькие сени, вот и все. Три окна, на восток, юг и запад. Домик в хорошем состоянии, что здесь необычайная редкость, построен всего два года назад, оштукатурен и побелен снаружи и внутри, настоящие двери с настоящими ручками, новый гладкий пол, высокий (по здешним понятиям) потолок... Не знаю, каково будет зимой, но сейчас я чувствую себя просто на даче, хоть и некогда отдыхать, а на душе несравненно легче. Домик этот стоит 2.500, и мы с приятельницей, с которой живем вместе, и думать не могли его купить, т. к. у меня совсем никаких средств нет, а у ней — полторы тысячи, высланные из Москвы за проданные за гроши вещи. Но вы представьте себе, какое счастье — Борис (Пастернак. — М. Н.) прислал мне на днях 1.000 рублей, и мы этот домик сразу купили. Может быть, это ужасно неосторожно, так как остались совсем без ничего, но подумали о том, что. живя на квартире, переплатили хозяйке за десять месяцев 1.500 рублей за два ужасных угла с клопами… страшно мерзли зиму и никогда не чувствовали себя дома из-за отвратительной хозяйки».
В январе 1950-го: «Морозы стоят страшные, все время ниже 50 градусов, иногда еще вдобавок с резким пронзительным ветром, на работе очень холодно, приходится работать не раздеваясь, от этого делаешься ужасно неповоротливой, пишешь, пишешь лозунги прямо на ледяном полу, дверь открывается поминутно, окутывая тебя, как некоего духа, клубами морозного пара... Расписание работы у меня довольно нелепое — с утра до 3 дня и с 6 вечера до ночи. В перерыв прибегаю домой (к счастью, дом недалеко от работы), колю дрова, топлю печь, готовлю, в начале 6-го с работы приходит Ада, обедаем, и я опять убегаю, так что свободного времени для себя почти совсем нет, а главное, все вечера заняты...»
Но заботы о хлебе насущном ни на день были не в состоянии погасить в Ариадне Эфрон жгучую тревогу: не проскользнуть по дням, не растерять, не выронить данного судьбой , времени. Даже в невероятно трудных житейских условиях, а, главное, в состоянии безмерных душевных потерь, связанных с гибелью близких, родных людей, она находит утоление своему горю в работе, в бесконечной безоглядной работе.
Районный Дом культуры словно разжигает костер одухотворенности среди северных, снегов. В жесточайших условиях нищета и бескультурья маленький очаг культуры согревает, своим теплом и светом буквально все население поселка.
«Мои черновые эскизы к местному «Ревизору» в основном готовы, самой интересно, как удастся их осуществить в здешних условиях. Во всяком случае, женские туалеты, за исключением унтер- офицерши и слесарши, будут из упаковочной марли, соответствующим образом видоизмененной, окрашенной и сшитой. Кое-что успела подготовить и для выставки — нашла случайно в библиотечке парткабинета том «Мертвых душ» с неважными, но все же репродукциями , иллюстраций Агина. одного из первых, вместе с Боклевским, иллюстратором Гоголя. Я их перерисовала в увеличенном размере. Там же нашла второй том «Литературного архива», посвященний Гоголю, издание 1936 года, довольно интересный в. плане чтения. Там тоже есть несколько иллюстраций, частью которых я воспользовалась. т. е. опять-таки скопировала, увеличив. Эти мои, находки — большая удача, т. к. больше ничего, кроме еще «Тараса Бульбы», не нашла. В Туруханске ни одного портрета Гоголя нет...»
5 марта 1952 года А. С. Эфрон сообщает в письме: «Выставка получилась очень неплохая в пределах возможного: 5 больших стендов (точнее, два стенда и 3 стены) по разделам «Театр Гоголя», «Ревизор». «Мертвые души», «Вечера на хуторе», «Миргород». На каждом стенде были ваши плакаты на данную тему, мои рисунки с репродукций Боклевского, Агина, Соколова. Маковского и наших современных художников, цитаты Белинского, Чернышевского, Писарева, Пушкина плюс один стенд с моими эскизами к нашей постановке. Для того, чтобы создать единый фон для всех репродукций и иллюстраций и чтобы скрыть наши корявые стены, мне пришлось выпросить в райисполкоме щиты, из которых у нас делают избирательные кабины. Эти щиты состоят из деревянной рамы, обтянутой оливковым репсом. Репс я сняла с рамок, натянула на стены и стенды, а с боков, где не хватало материала, протянула по две полосы довольно приличной обойной бумаги, гармонирующей с материалом. Всем, решительно всем понравилось. Меня даже хвалили, что случается здесь настолько редко, что достойно упоминания. Теперь о самом спектакле: на мой взгляд, прошел он так себе, но, учитывая все трудности подготовки (занятость участников, невозможность собирать их одновременно), можно считать, что постановка прошла удовлетворительно. Хороши были слесарша, судья, почтмейстер, Бобчинский и. Добчинский, Осип, трактирный слуга и слуга городничего. Хлестакова играл наш художественный руководитель. Очень подходящий по внешности и даже чуть-чуть по характеру, способный, но немного верхоглядистый паренек. Сыграл он свою роль неплохо, но ему явно не хватало хороших манер, рисовки, изящества, небрежности, то есть сыграно было сыровато, без отделки, шлифовки роли. Остальные были «более или менее». Но, в общем, публика осталась довольна, и постановку повторим еще два раза — максимум из максимумов для Туруханска»...
Без скидки на провинцию, с таким же рвением и собранностью А. С. Эфрон поставила здесь , Мольера, ряд других классических спектаклей.
Большое место в жизни Ариадны Эфрон заняла северная природа. Ее описание снежных просторов, весенних ледоходов, восходов и закатов солнца, самых разных состояний природы — страницы удивительные. Это, по существу, лирическая проза высокого образца.
«Все мне кажется здесь, — пишет Эфрон, — необычайно близким к мирозданию, точно Бог еще все лепит, и пробует — как лучше? А какие тени на снегу. Синие, глубокие, прочные, так что и на-тень не похоже, кажется, этот ультрамарин можно выкопать, вырубить, вытащить с корнем, такие они (тени) веселые и осязаемые... Бирюзой налиты следы полозьев. следы лыж, мелкие цепочки птичьих следов, отпечатки круглых собачьих лап... И видишь, и веришь — ничего здесь мертвого, все лишь замерзло в самый разгар движения — и ждет только знака весны, чтобы двинуться вновь, сбросить все ледяные условности, закипеть, забурлить, зажить...».
Осмысленная жизнь — это жизнь, которую дает участие в большом общем деле, считала Ариадна Эфрон, и, что было выносить унизительно, постоянно, много раз в силу своего положения она была отстраняема даже от работы в Доме культуры. Проходило какое-то время, люди не могли обойтись без нее, и все возвращалось, обратно — работа, пусть оплачиваемая буквально копейками, а главное — общение с людьми...
Десятки людей — жителей Туруханска, и не только их. а приезжающих сюда на сезонные работы, — обращаются к Ариадне Сергеевне то со сложным политическим вопросом, то за книгой, то за помощью при подготовке доклада, выступления. Она, оторванная от Большой земли, постоянно в «форме», постоянно в курсе литературных, театральных новинок. Из своего северного «далека» даже способна поддержать, подбодрить своего неизменного старшего друга Б. Л. Пастернака, оценить его новые стихи его новые переводы Шекспира, Гете...
«Я получила все, посланное тобой, и за все огромное тебе спасибо. Стихи твои опять, в который раз потрясли всю душу, сломали все ее костыли и подпорки, встряхнули ее за шиворот, поставили на ноги и велели — живи! Живи во весь рост, во все глаза, во все уши, не щурься, не жмурься, не присаживайся отдохнуть, не отставай от своей судьбы!.. Я выросла среди твоих стихов и портретов, среди твоих писем, издали похожих на партитуры, среди вашей переписки с мамой, среди вас обоих, вечно близких и вечно разлученных, и ты давно-давно вошел в мою плоть и кровь. Раньше тебя я помню и люблю только маму. Вы оба —самые мои любимые люди и поэты, вы оба — моя честь, совесть и гордость....»
Можно ли поставить под сомнение выстраданную искренность этих слов? Да, можно было внушить такие чувства, понимаем мы. Но ведь надо же их еще и носить в себе и укреплять себя ими в труднейших обстоятельствах «вечного поселения». Когда, казалось, никакой надежды вырваться из этого положения не было...
Любовь, привязанность к дорогим, близким людям — сильнейшее подспорье жизни А. С- Эфрон. Вот какие слова находит она. для старых женщин Е. Я. Эфрон, сестры отца, и для 3. М. Ширкевич — ее подруги.
«Бесконечно много думаю о вас, и. хоть мы в разлуке и, по сути дела, так мало были вместе за нашу жизнь, вы, несмотря на то, что письма ваши так редко приходят ко мне, обе все глубже и полнее раскрываетесь мне и во мне. Несмотря на расстояние... Очевидно, каждая человеческая встреча бросает семена в нашу душу, — немногие дают всходы и еще меньше приносят плоды. Причем никогда не знаешь, что за растения и что за плоды дадут эти семена! И самой мне и странно, и сладко сознавать и ощущать теперь, сколько лет спустя, и глубину корней, и прелесть, цветения в душе моей «встречи» с вами, Лиля. (Э. Я. Эфрон.— М. Н.). Пусть звучит смешно — какая же это «встреча», когда вы знаете меня с моего рождения... И долго и бледно рос во мне этот стебелек — Лиля — среди цветов и дерев моего детства и моей юности. Креп незаметно и рос незримо и в дни печальной зрелости моей оказался дивным, бессмертным растением, опорой и утешением, родством души моей... Чудесная тайна душевного зерна! Из одного вырастает тоска и опустошение, из другого — противоядие всех зол, сила и любовь. Простите мне эту лирическую ботанику».
Что еще поддерживало Ариадну Эфрон в ее ссылке — это неизживаемая любовь к матери.
25 августа 1953 года она пишет своим родным старым женщинам: «Ночь постепенно прибавляется, но дни еще большие. Как не хочется расставаться со светом, залезать в долгую зимнюю темноту. Я ведь уже пятый год здесь — время идет беспощадно. 31 августа будет мамина годовщина. Я надеюсь, что в этот день вы с Зиной вспомните о ней теплее, чем могу здесь сделать я... Я маму особенно вспоминаю в лесу — она так любила природу и так привила мне любовь к ней, что сама для меня как бы растворилась во всем прекрасном, не человеческими руками созданном. Если только погода позволит, 31-го пойду в золотую тайгу и там одна вспомню маму».
Горячей и неотступной мечтой Ариадны Эфрон было издание сборника материнских стихов (стихи Марины Цветаевой, как известно, многие годы были под запретом, не издавались). Вот одно из писем на эту тему:
«Я решила написать И. В. (Иосифу Виссарионовичу Сталину.—М. Н.) насчет мамы. Ведь будет десять лет со дня ее смерти. А она сделала для родной литературы несколько больше, чем, скажем, Вертинский который преблагополучно подвизается в СССР. Недавно слышала по радио о его концерте где-то в Красноярске. Мне бы очень хотелось, чтобы у нас вышла хоть маленькая книжечка очень избранных стихов, ибо у каждого настоящего поэта можно найти что-то созвучное эпохе. Мне думается, только И. В. может решить этот вопрос. Но написать я могу, только приложив хоть несколько стихотворений. Поэтому они мне так и нужны.
Также мне думается, , что письмо о ней (буду писать о ней и ни в коей степени о себе самой) дойдет до назначения, я знаю, насколько он внимателен в таких вопросах. Цикл стихов о Чехии — почти последнее, написанное мамой. Они (стихи) должны находиться у вас, только не знаю, есть ли перепечатанные или просто переписанные набело в одной из последних тетрадей...»
(Забегая вперед, скажем: Ариадне Эфрон удалось (вместе с А. Саакянц) подготовить к печати первое посмертное, потом другие издания произведений матери. Примечательно, однако, что на обороте титульного листа, в выходных данных указывалась лишь одна из двух фамилий составительниц, имя дочери —- вычеркивалось. Так же, как письма Пастернака к Марине Цветаевой, значительное число писем его к Ариадне Эфрон (их около 60) закрыты последней в ЦГАЛИ до 2000 года. А. Эфрон умерла в 1975 году).
8 марта 1955 года А. С. Эфрон получила справку об освобождении, Определение Военной коллегии Верховного суда СССР, где говорилось, что «свидетели по делу» от своих показаний против А. С Эфрон отказались. Ариадна Сергеевна была реабилитирована за отсутствием состава преступления.
«Кто распродав, а кто раздав немудрящее свое барахло, уложив в пламенеющие суриком деревянные новенькие .чемоданы то, что. казалось необходимым в новой жизни, вновь унося в памяти ставшие вчерашними дни, отношения, образы, с грузом прожитого ехали мы к недожитому, недоданному: Будет ли додано, будет ли дожито?
На дворе был июнь, на Енисее — ледоход; нарядный белый «Балхаш» —. первый гость с материка в эту навигацию — маневрировал среди черных ангарских льдин, державших путь к океану. День был пасмурный, холодный, бреющий ветер бросался жесткой крупкой. Заслышав наш прощальный гудок, Туруханск дрогнул, вытянулся во фрунт, чтобы напоследок предстать нам таким, каким мы годы назад видели его впервые, потом, тускло, сверкнув всеми, цвета рыбьей чешуи, оконцами, отвернулся уже отъединенно и стал, медленно сливаясь с горизонтом, отходить в прошлое...»
Несколько журнальных публикаций последних- лет, а также «Переписка Бориса Пастернака» (М. Художественная литература, 1990) явили нам как открытие еще одну талантливейшую, личности цветаевского гнезда.
Невозможно читать листы этой судьбы без волнения. Вот уж поистине человек строил себя, искал, шел, преодолевая препятствия, а ведь в житейских тяжких бурях человеческий, профессиональный опыт так легко расточить.
Какой вызов многим из нас! Привычка к пустоте, становящаяся массовой, это ли не паутина безликости, серости? Она очень даже ловко может приспосабливаться к любому роду деятельности. К-чему же ведет подобного рода «смирение»? К потере содержания в человеке. Оно вообще все больше становится редкостью — содержание. А между тем, каковы бы ни были меры, предпринимаемые сейчас обществом для духовного возрождения, необходимейшим фундаментов, думается, должен быть поворот прежде всего индивидуального сознания, личного опыта, к духовному, вечному. Нужен труд души...
Дар Ариадны Эфрон уникален именно этим — самоуглублением, сосредоточенностью, желанием не дать пустякам погубить себя. Ценностью человеческого содержания.
М. НИКОЛАЕВА.
Красноярский рабочий 30.06.1990