Новости
О сайте
Часто задавамые вопросы
Мартиролог
Аресты, осуждения
Лагеря Красноярского края
Ссылка
Документы
Реабилитация
Наша работа
Поиск
English  Deutsch

Иван Сечко: «Дочь назвал Никой в надежде, что справедливость победит»


Корни

Я, БЫВШИЙ заключенный Норильлага Иван Игнатьевич Сечко, родился в 1921 году. Белорус, жил с родителями в Западной Белоруссии под игом буржуазной Польши. Семья была бедная, из девяти детей три сестры умерли, я как старший брат заботился о младших, но своей земли не хватало, ходил на заработки к кулакам, помещикам. Отец начал приучать меня к крестьянской жизни с семи лет, я пас коров, ходил колоть дрова за то, что дадут поесть.

Мой дед Авдей Иванович умер от аппендицита. Пока привезли врача — он жил за 15 километров, дедушке стало совсем плохо. Укол не помог — изо рта пошла черная кровь. Сестры умерли дома от туберкулеза. Трудно было жить в буржуазной Польше, кулаки, помещики, капиталисты выкачивали прибыль, а на нашу долю приходились  голод, холод, нищета, болезни.

В 14 лет я уже был связан с подпольной организацией, борющейся за Советскую власть. По заданию разбрасывал листовки вокруг церкви, запихивал их осторожно людям в карманы, подкладывал в школе, где отучился три класса, односельчанам. У нас в деревне Большой Рожан были опытные коммунисты-подпольщики братья Ганичи, Иван и Павел. В 1939 году, первого января, мне вручили комсомольский билет, а в ночь на второе я перешел не лыжах восточную границу й оказался я советской деревне Малый Рожан. Там меня арестовали и отвезли в Минск в тюрьму, где вместе с другими 6или ремнем с пряжкой, резиновой плеткой, допросы вели ночью.

До 15 мая пришлось терпеть этот ад. Я следователю перед судом говорю: «Панок, не бейте меня, больно». А он матом: «У  нас нет панов, называй , гражданином следователем». Заставлял писать, что мне надо было выведать: почем в советской деревне коробка спичек, пол-литра водки, где стоит погранзастава. Заставили, подписал, а следователь: «Давно бы так согласился и не били бы тебя». Предупредил, что, если на суде буду отказываться, там тоже будут бить. Судили примерно десять минут. Зачитали дело, спросили: вы признаете себя виновным? Ответил, что признаю. Тогда, говорят, распишитесь — десять лет. После суда отправили в исправительный трудовой лагерь.

Привели в большую камеру, там было много вещей, сказали: поедете в Сибирь, выбирайте теплые вещи. Я выбрал шерстяной польский свитер, ботинки, брюки, рубашку. Отправили нас в Оршу, на пересыльный пункт. Насмотрелся там, как блатные тушью и иглой делали наколки на теле, предлагали и мне, но я отказался.

Повезли нас железной дорогой, в Красноярске выгрузили на правый берег Енисея—кругом много было бараков. В пересыльной зоне подходит ко мне блатной, вынул нож, говорит: «Снимай свитер, он тебе жмет». Я: «Как жмет, выбирал по себе». Блатной мне по лицу. Я снял, отдал и свитер, и рубашку.

Погрузили нас на пароход «Мария Ульянова», в трюм спускали суп, хлеб, сахар, но блатные, человек пять, все забирали. Нам оставалась селедка, поедим — воды пооппиваемся, поопухнем, а что делать? Как-то ночью зэки иллюминатор проломили, человек 20 попрыгали в Енисей. Охрана остановила пароход, высадились на берег с овчарками, ракеты пускали, бегали, искали, но никого не нашли. На том месте нас держали двое суток, но убежавшие обманули охрану: выломали правую сторону, а на берег выплыли на левую сторону. Наша баржа чуть не утонула: когда ломали иллюминатор, волна была большая. Во время побега бунт подняли, крик, чтобы отвлечь охрану. Она и не догадалась, что к чему.

В Дудинке нас выгрузили, поставили в ряд, потом пятерых блатных выкликнули, отвели их в сторону и стали бить за то, что они нас грабили, отбирали питание. Нес повели на железнодорожную станцию, погрузили на маленькие платформы. Паровоз тоже маленький, мы его называли «кукушка». Ехали пять суток. Август был, дождь, осень. Вымокли, как суслики.

ВЫГРУЗИЛИ нас на станции Нулевой пикет, на улице Горной. Пробыл сам Авраамий Павлович Завенягин, помощник переписал всех у кого какие специальности. Я тогда ^писался в шахту. Людей не хватало, уголь грузили в вагонетки, были две узкие колеи, одна для груженых вагонеток, другая для порожняка. Я был коногоном: вагоны вывозил на поверхность и опрокидывал уголь в бункер. Приходилось быть и крепильщиком, и грузчиком. Уголь добывали отбойными молотками.

Зимой нас перебросили на строительство Большого металлургического завода. Все работы «елись вручную, не костре грели ломики, кувалдой вбивали их в грунт, Два метра пробьем, толкаем в шурфы глину, аммонал (все — пальцами), взрываем, так 15 метров проходили до скалы. Норма была высокая, получал я иногда только 300 граммов хлеба. Приходил к нам на промплощадку сам Завенягин, спрашивал, какие есть жалобы, просьбы, мы говорили, что работа очень тяжелая, работаем по 12 часов, надо, чтобы привозили обед в 12 дня. Стали нам возить еду в больших фляжках из-под молока. Актировки не давали. Мороз, пурга — все равно работали. Как-то в большой мороз мы попросили, чтобы нам дали спирту, хоть душу грешную погреть, дали чистого спирта по 50 граммов.

В 1940 году, в марте, обрушилась на поселок такая пурга, а тут еще густом снег, что не видели друг друга. Ходили по веревкам, по проволоке. Наши бараки стояли на склоне, строили их ил досок, как забор, сверху брезент — вот и все жилье. Доски были в один ряд, печки — железные, из больших бочек. Наши бараки так замело, что мы не могли вылезать, грели воду в ведрах, процедим через полотенце и пьем. Столовая от бараков метрах в двухстах, мы лопатами пробивали туннели и по ним натягивали веревки. В этот момент мы сидели на полупайке. Спали в ватниках, в шапках, а с брезента капало — он изнутри нагревался от тепла. Когда пурга утихла, нас всех перебросили на аварийную работу на железнодорожную станцию Нулевой пикет, откапывать пути от заносов. «Кукушку» замело на пять метров, и, как на грех, мороз ударил, лопата не брала снег, резали его плитами и откатывали в сторону. Все руководство комбината участвовало в субботнике. Когда откопали станцию, Завенягин всех поблагодарил за хорошую работу. А вот гудок на электростанции гудел больше 15 дней: пурга унесла в тундру бригаду вместе с конвоем, тек они и замерзли, гудок не помог.

Когда готов был плавильный цех, меня перевели на электростанцию. Был углевозом, шлаковозом, кочегаром, работал в лаборатории, а потом водосмотрителем на паровых котлах. На электростанции я работал в смене мастера Семена Люлько, сменным инженером был Бондаровский. Начальник электростанции Адольф Александрович за пять лет моей работы на станции не раз включал меня в списки на сокращение срока, но «наверху» мою фамилию вычеркивали за то, что у меня статьи были «со шпионажем».

Позже я перешел на никелевый завод, тогда он был Большой металлургический. А раньше, еще на электростанция, меня хотели расстрелять. Вызвали однажды в лагерь, допрашивали о шпионаже, переходе границы, как жил в Польше. Я рассказал, как все было Начальник лагеря спросил, как сейчас живется, говорю: «хорошо, меня кормят, поят, одевают, охраняют, работаю по 8 часов, получаю по вредности молоко. Спрашивает: «Вы честнее говорите?». Отвечаю: честное ленинское, не вру. А сколько, интересуется, вам было тогда лет. «Семнадцать, образование — три класса, в лагере хожу во второй класс». Ну хорошо, кивнул, мол, я вам верю, идите... Оказывается, кто-то на меня наговорил, подвел под расстрел. Еще работая на электростанции, я участвовал в художественной самодеятельности окружкома профсоюза. Ставили пьесу Шиллера. Репетировали три месяца, сыграли 14 раз, начиналась пьеса так: я лежу на сцене и охраняю своих разбойников. Помню несмолкающие овации. (В 1956 году окружком профсоюза наградил меня значком и грамотой за активное участие в общественной жизни).

ПО СЕМЬДЕСЯТ ВТОРОЙ год я работал на никелевом, в цехе электролиза никеля, в диспетчерской службе, в производственном отделе, по очистке путей и подъездов к цехам. В цехе электролиза никеля меня избирали профоргом, страхделегатом, инспектором охраны груда и техники безопасности, рабочим контролером, инспектором по санитарии никелевого завода и прилегающих к нему поселков. Как-то в цехе вывесили большой плакат — приветствовали меня и напарника за то, что почистили столько-то фильтров. За хорошую роботу меня выдвинули в цеховой комитет. Доверие оправдал: мы штурмовали недостатки, были оштрафованы главные специалисты — за невыполнение предписаний. Мы старались снизить профессиональную заболеваемость в очистном отделении. Я ходил к главному инженеру комбината В. А. Дарьяльскому, добыл две тонны листового железа, чтобы заделать отводы для вытяжки паров. Предложение внедрили, воздух стал чище.

Были у меня и недруги на заводе, однажды даже уволили. А вышло гак. В 1956 году на партийной конференции в ДИТРе выступал наш директор А. И. Аристов, говорил, что возле цехов грязь, антисанитария, что сам Ленин ходил на субботники и что надо вывести рабочих. Затем слово предоставили мне. Я сказал, что не годится только рабочих выводить, надо, чтобы в первую очередь выходили начальники, их, больших и малых, человек 300 наберется. Пусть возьмут кайлы, лопаты, носилки и, несмотря на ранги, потрудятся. За начальниками и рабочие пойдут. Вот это будет по-ленински, а рабочим и так хватает пыли и газу. Раздались аплодисменты, но их эхом пришли неприятности. Народный суд восстановил меня на прежней работе, — большое спасибо прокурору, народному судье, тем товарищам, которые поддержали меня, кто видел, как напряженно я работал, кто привозил мне из дому ночью в пургу горячего чаю и поесть, когда я сутками с бульдозеристом очищал дороги к цехам.

Не могу забыть и другого, как «должностные лица» говорили: «Мы тебя сняли с профсоюза за то, что ты оторвался от народа». Я тогда ответил, что оторвался от бюрократов...

Я писал о Норильске уже много, но не очень я грамотный, а на правой руке два пальца не разгибаются, сухожилья перетерты — память о тяжелом физическом труде, о страшных днях. И застенок знаю, и карцер, где на стенах лед. А сколько встреч...

Был в лагере среди моих приятелей светлый человек, заведовал складом продуктов. После работы приходил к нему, полы помогу помыть, массаж плеч сделаю. Посидим, сухой резаной картошки намочим, поджарим. Он брал гитару, играл, иногда скажет: «Ах, Ваня, ничего ты в музыке не понимаешь, а вот я хочу композитором стать. Меня несправедливо посадили, разберутся. Ты хоть границу «нарушил», а тут за что?».

Но были в лагере, которые, думаю, за дело.

В 1951 году я работал в шламовом цехе малого плавильного (бывшего), был холост, ходил в столовую в ДИТР, там стал замечать молодого чернявого мужчину, он брал пиво и садился в стороне от людей. А пошел я как-то к своему знакомому, он работал начальником административно- хозяйственной части, взял бутылку водки, думал: посидим...

Пришел, емотрю, а там инженер тот молчаливый, квартировал, что ли, овчарка у него на цепи. Мы выпили, и что-то я заговорил о Советской власти, без всякого зла, несмотря на то, что сидел десять лет, а потом ходил отмечаться. Вдруг хозяин вскочил и начал меня бить, а инженер — ему помогать. Я не ожидал, растерялся, но успел набрать воздуха в живот, чтобы смягчить боль. Овчарка немецкая лает, хозяйка прижимает к себе ребенка. Вижу, дело плохо, убьют, давай пощады просить, к женщине обратился, говорю: вы мать, меня тоже мать родила, за что же меня убивать? Она заступилась, сказала, чтобы оставили меня. Хозяин мне: «Иди, не говори, что ты тут был и тебя били».

НА ПЕНСИЮ я уходил с подорванным здоровьем, все же 33 года в Норильске. Чтобы выжить, никакого труда не чурался, бывало, не хочешь, душа не лежит, а делаешь.

В 1939 году мне приходилось снег в баню носить на второй этаж. Поднимаешь и бросаешь в деревянный чан. Внизу была высокая бочка, печку углем топили. Один чан был с горячей водой, другой с холодной. В летнее время выручали дожди, таявшие снежники. Ручьи заводили к выложенному из досок бассейну и качали воду маленьким насосом, Рядом была деревянная столовая, склад с продовольствием. Зимой воду иногда добывали из-подо льда, прорубим ломом дырку, черпаем, потом везем на лошади.

На Угольном ручье добывали кокс. Окучивали уголь, резали дрова на полуметровые чурбаки, кололи их на колоды, выкладывали уголь выше человеческого роста, поджигали его, он курился, поливаемый водой из ручья.

Жаль, что мало пишут о простых работягах, строивших Норильск. А ведь им надо памятник поставить. Чтобы это была группа рабочих и чтобы все были разных национальностей. Соединить их можно северным сиянием, как мечтой о лучшей жизни. Чтобы памятник был на веки вечные.

В 1949 году мне оставалось досидеть шесть месяцев, как вдруг я заболел, — работал тогда на электростанции. Схватил меня аппендицит, я пролежал четыре часа на проходной, был день, вторая смена. Никак не могли вызвать «скорую помощь»: машин было мало, а кроме того, если знали, что заключенный, не торопились ехать. Мне становилось хуже, тогда взялся звонить начальник электростанции Адольф Александрович. Но не в «Скорую», а начальнику первого отдела, где и отмечался, сказал: у меня тяжелобольной, хороший специалист, ему остается до конца срока шесть месяцев.

Когда приехала «скорая», я уже был в тяжелом состоянии, доставили в хирургию, по улице Заводской. Не помню, как делали операцию, но медсестры потом говорили, что оперировал Виктор Алексеевич Кузнецов. Необыкновенной души был человек, спас от смерти сотни и тысячи вольнонаемных и заключенных. До сих пор даже доски мемориальной нет с именем Кузнецова!

Судьба свела меня с Василием Мамченко. Резал бумажные мешки из-под цемента и сшивал из них общие тетради, мне говорил; «Ох, как много нужно написать в романе о Норильске, о расстрелах заключенных, о жертвах военного трибунала»,

Моя жене Евдокия Георгиевна тоже отбывала пять лет в Норильске, была расконвоирована. История у нее трагикомична, Во время войны работала не железной дороге Барнаул-~Новосибирск старшим проводником-контролером, сопровождала грузы. Однажды на какой-то станции солдаты-вохровцы сорвали с вагона пломбу и утащили тонну сухих яблок Судили же Евдокию,.. Она участвовала в строительстве медного завода,- была бригадиром.

ТЯЖКИЙ груз прошлых лет давит, но 6 жизни нашей достает и радости. Советская власть помогла вырастить троих дочерей, вы. учить их бесплатно. Ника после десятилетки окончила институт, архитектор, сейчас работает в Киеве. Получаю пенсию 132 рубля, ветеран труда никелевого завода.

Спасибо людям. Никогда не забуду праздничные демонстрации в Норильске, ощущение собственной гордости^за колонну никельщиков, Храню снимок награжденных к 100-летию В. И. Ленина и другие снимки — об отдыхе на Ламе и в Сочи. Нет, жизнь не прошла мимо. Если б только реабилитировали меня на старости лет! Надежда появилась после недавнего решения Политбюро о делах осужденных без суда и следствия...

Сейчас мое дело прокурор Минской области направил в прокуратуру БССР, Копия сопроводительного письма получена мной. Читаю: «Сечкб И. И. был привлечен к уголовной ответственности по ст. 120 УК БССР (Незаконный въезд в СССР)».

Думаю, если бы тогда не «въехал» (на лыжах), давно бы уже погиб, как те братья-подпольщики Иван и Павел Ганичи,».

Подготовила к печати В. КАЮК.
е. Гомель,

Заполярная правда. 28.02.1989


/Документы/Публикации/1980-е