Рассказ очевидца
Я коренной ленинградец. Но могу откровенно сказать то, чего не говорил никому и никогда: раз несколько я сожалел о том, что не остался на севере, где прошёл через лагеря ГУЛАГа. Почему?
Я не могу вам это объяснить. Кажется, было заключение, верно? Моя молодость, моё становление, как ни парадоксально – природа. Люди. Другие. Мужественные люди. Люди смелые. Настоящие. Ведь послушайте: 20 лет мне исполнилось на красноярской пересылке, в 27 лет я вернулся на берега Невы. Вы знаете, мужание в лагере какое? Тут 27 лет – это ещё мальчики, а я уже приехал мужиком. Сразу была высылка – за 101-й километр, в Лугу. И кажется, должен как все, с проклятьями вспоминать то время. Но, парадокс – я почему-то вспоминаю без проклятий. Причём у меня, как говорится, «патологическая» память: я могу навскидку перечислить всех врачей Игарки (и вольных, и заключённых), всех врачей по трассе Игарка-Ермаково, могу назвать нарядчиков, воров в законе – кого хотите. Могу показать на вашем плане, опубликованном в 1-м выпуске, где были все бараки, где БУР, где ЗУР, СКБ, где была почта, где были артисты, где жил я. Вокруг меня были замечательные люди – врачи, инженеры СКБ, артисты – люди с высшим образованием, состоявшиеся люди. Мой удел был – только общие работы, общий барак. Для меня, выдернутого из студенческой среды, это и были годы моей «учёбы», школа жизни, мои «университеты». Для кого-то это звучит банально, для меня же в этом звучит вся моя последующая жизнь.
Я освободился не по реабилитации – по зачётам. Четыре года зачётов! Это надо было заработать. Я мог быть всё время «придурком», мог быть фельдшером, мог сидеть в нарядчиках. Собственно, через всё это я и прошёл. Но… Зачёты, зачёты – это стало для меня целью, смыслом существования и выживания в лагере. Игарка, Ермаково, трасса, Дудинка, Норильские рудники – масса специальностей, бригад, лагерей… Конечно, я прожил другую жизнь, совсем не ту, которая виделась мне в молодости. Я получил, хоть и поздно, с трудом – далеко за 30 мне было, высшее образование, кандидат педагогических наук, имею больше десятка опубликованных книг, была интересная работа. Но могу с полной уверенностью сказать: после ГУЛАГа у меня были только два ярких события – женитьба (браку вот уже 40 лет) и защита диссертации…
В 1-м выпуске немало добрых слов о полковнике В.А. Барабанове. Для артистов Барабанов, конечно, был хорошим. У меня мнение иное. Я видел Барабанова в Игарке, и не раз, когда он приходил в зону. Но зона была – ад. Полковник, начальник стройки – он хотя бы мог изменить быт. Ведь 7 тысяч заключённых были отданы на откуп майору Симонову, за которым шла слава ещё из Красноярска. На красноярской пересылке, где было 30.000 заключённых – лагерь огромный – майор Симонов прославился тем, что когда выпивал, он шёл в ШИЗО, глазки в камерах там были не застеклённые, он всовывал ствол нагана, и стрелял. Нет, он не убивал, он пугал. Можете себе приставить этот ужас для тех, кто там сидел? Не будем говорить, что там сидел один криминал. Хотя я – не криминал, но я 4 раза сидел в ШИЗО. В основном, эти вот начальнички-северяне были чуть-чуть проштрафившиеся.
Прекрасно помню свою лагерную жизнь в Игарке и тот период, когда я работал фельдшером у хирурга В.Г. Богданова. Я – уже хороший фельдшер, я уже наркотизатор. Я уже ногти снимаю, уже делаю операции сам, делаю репозицию обломков. И вот я помогал, когда привезли жену майора Симонова. Пьяный, он раздробил ей предплечья обеих рук (на моих глазах) – он упрекал её от ревности, она закрывала лицо. Хирург один, без помощника, не мог справиться ночью. Позвали меня. Богданов накладывал гипсовые лангеты, я рядом ему ассистировал. Меня предупредили: «Скажешь кому-нибудь слово – тебе не жить!» Это всего лишь маленький факт, говорящий о том, кто такой майор Симонов.
Потом Барабанова перевели, он с собой забрал в Ермаково Богданова. Пришел вместо него Райвечер. Не могу дурного слова сказать, но не то, но не Богданов. А он почувствовал, что я работу сравниваю. Не пошло…
Переселили нас уже в медицинский городок. Вот этот страшный семитысячный лагерь закрылся, уже был лаггородок. Когда я был ещё в общей зоне, то постоянно слышал, что бригады ходили на строительство лагерного городка. Нас перевели в зону лазарета: барак хирургии, 2 барака терапии. Я не сработался с Райвечером. Я пошёл к Нине Антоновне Данковской (она вольная, она никогда не сидела), говорю: «Нина Антоновна, переведите меня в терапию». Перевели. отделением заведовала Клавдия Алексеевна Петрова (а её муж, доктор Петров, работал в больнице Северного управления). Милая женщина, хорошо ко мне относилась. Общая терапия, ну, а чего там? скучно – клизмы, таблетки. Ну, а я кипел, хотелось работы, я считал себя уже асом в хирургии. Кроме того, я уже начал задыхаться. Зона маленькая: 3 барака, морг, общежитие и всё. Зачёты! Хотел зачёты! Я упросил Нину Антоновну отпустить меня на обычную рабочую колонну. У меня не было специальности. Она меня предупредила: «Там фельдшер есть, на 6-й колонне – Коля Погодин. Это прекрасный фельдшер, ты его место не займёшь». Я говорю: «Не надо фельдшером, Нина Антоновна! Отпустите меня на общие, отпустите меня на общие». И я с этапом выздоравливающих – на 6-ю колонну. У вас она есть в книге. Хорошая колонна. Там у вас только одна единственная ошибка. Написано «5-я колонна – штрафная». 5-я была – во! Там был приятель мой, фельдшер Виктор Головин. Они строили мост через реку. Пахали все. Это был трудовой подъём, понимаете, такой! Вот, огромное русло. Внизу люди – как муравьи, с тачками. Воры работали, законники – день к трём, день к трём, день к трём! А штрафная-то была 3-я, а не 5-я. (Видно, хвостик у цифры не в ту сторону где-то у вас затесался).
Итак, я работаю на 6-й колонне. Меня предупредили, что нарядчик на 6-й – Колька Чистов, ленинградец, бытовик. Красивый мужик! Я пришёл. И я ещё, помню (сообразил!), привёз ему бутылку водки. Шмону не было. «Ну, куда тебя, чего тебя? Лагерное начальство всё выпило, придурки. Я тебя – в лучшую бригаду». Он вызывает Мишку Селиванова – бугор по 2-й отсидке – бригада 151, бригада 151, 151. «Вот, бери этого! Если он не выработает, я тебе на него проценты дам». Ну, под газом это всё... Мишка Селиванов выпил… Всё! И я начал выходить.
Ожидался паводок, поэтому с берега Енисея мы убирали весь лес, доски. Трактор таскал наверх, бремсберг там был. Локомобиль стоял, тарахтел. Два механика было – Арвид Яныч Виниш и Проценко. Мы заходили туда греться, когда Арвид Яныч был. Он латыш, боксёр-тяжеловес из Латвии. Во мужик был! Хоть и под 60 - могучий, мощный.
Мы кончили здесь работать. Уже зима. Путь уже около 6-й был отсыпан. И мы начали выходить на раскладку шпал. На шпалы специальными такими клещами натягивали рельсы. А я уже здоровый был, и я взял молоток. Ухитрялся с 2-х ударов загонять костыль. Два удара! Это шик! Правда, к концу дня я уже тюкал 5-6 раз – скорей бы съём! И не надо мне липы! 151%, 151% – день к трём! Вы не представляете, какая это радость: день отработал – 2 дня добавляется ещё, 2 дня ещё, 2 дня ещё. Потом меня разыскал в зоне Коля Чистов, говорит: «Санька, идёт этап на штрафную. Ты назначен на этап, из Игарки пришло постановление – тебя на штрафную». Я: «Коля, что?! За что, почему?!» «Я ничего не знаю. Я тебя оставить не могу. Если б мы отправляли, я б тебя оставил». Кстати, начальником лагеря там был майор Цирше, латыш, у него было одно легкое. Хороший был. Ничего не могу сказать, не зверствовал начальник лагеря майор Цирше.
Я даже не спросил Чистова, на сколько по постановлению: на 3 месяца, на 6 месяцев? Говорит: «Вот всё, что я могу сделать: ты спрячешься, а я тебя завтра не найду». Я спал у парикмахера Миши (старая связь из Игарки, он меня приютил) – он внизу, я наверху. Я знаю, что к нему придут за мной. Я ушёл в барак, нашёл пустое место и залёг. Но не сообразил, что все дневальные – стукачи (а это иначе и быть не может). Проснулся ночью, вижу: несколько военных стоят, и этот дневальный говорит: «Да вон!» и показывает на меня. Меня сняли: «Где твои вещи?» Я говорю: «В парикмахерской». Они меня обматерили. Я зашёл к Мише за вещами, он расстроился. И меня на вахту, с вещами, продержали там до утра, когда собирали этап. Мне даже есть утром не дали. В наказание или что, не знаю? Даже хлеба не дали.
Утром – пёхом. В основном, там воры и не вырабатывающие большесрочники – 58-я, все – 25 лет. И вот мы шли, шли, шли. Не по Енисею (6-й пункт-то на Енисее стоит), а уже в тайгу. Пригнали нас на 3-й пункт. Страшное дело! Уже давно нигде нет палаток. Тут стоят палатки, полов нет – просто на земле лежит горбыль. Представляете?! Выдали нам, помню как сейчас, хилые ватные матрасы с комками, и дали ватные одеяла, засаленные, чёрные ватные одеяла, простёганные большими квадратами…
Тут я сделаю отступление.
К тому времени, когда я узнал, что иду на общие, я уже имел понятие, что такое воры в зоне. Ну, хозяева. Лагеря-то смешанные были. Был у меня и опыт – в Игарке я избил вора в законе. Когда кто-то умирал у Клавдии Алексеевны в общей терапии, тому прописывали веронал. У меня иногда оставалось это снотворное. Я в ступке превращал его в порошок. Сообразил. В итоге у меня была полная пробирка порошка веронала.
И вот я прибыл на 6-ю. На работу бушлат ведь не носишь – мешает, в телогрейке работаешь. Я подпорол в бушлате воротник и по всему воротнику разогнал веронал. Поместил его в шёлк. На барже, которую притянули к нам из Игарки с соей, были японские офицерские шубы и интересные, маленькие кубики прессованные – шёлк. Этот кубик разворачиваешь – целая простыня. Вы представляете? У меня было несколько этих кубиков, и я отрезал этот тонкий шёлк и зашил туда веронал. Пергамент бы хрустел, а это как пергамент был, только мягкий и очень плотный.
Меня дали бригадиру – Петер Добровольский, из немцев Поволжья. Он был ефрейтор немецкой армии. Вся бригада – 25: латышский дивизион немецкой армии, вы знаете, такой был (та же СС), и немцы из Поволжья. Немцы, которые не служили у фашистов, получали 10 лет. У меня были такие друзья. А вот немцы Поволжья, которые служили в немецкой армии, они только 25 лет получали. Так вот в этой бригаде у всех были срока 25, у одного меня – 10.
Меня этот Добровольский начал ставить всё время на плохую работу. Вот карьер уже выработанный – он меня ставит на голом месте, где грузовики всё укатали. Ну нету там грунта! Мучаюсь я. Все отдыхают, а я грунт накайливаю. Говорю:
- Петр, переставь на другую работу. Больше уже не могу.
- Работай, где я тебя поставил.
- Почему?
- А потому что ты еврей.
Этот разговор был в бараке, уже после работы.
Вы знаете, это не было трусостью – я был так ошарашен, что не вспылил. А у меня уже лагерный гонор был. Я уже избил вора в законе. Я промолчал – вокруг были одни латыши и немцы. Понимаете? Никакой поддержки. Один. Ну что один, что?! А если они кинутся ему помогать? Я промолчал.
Ещё проходит недели 2-3. Я уже доходить начал. Я уже пришёл в отчаянье. Я просто пришёл в отчаянье. Я наточил штыковую лопату сбоку – о камень её оттянул (булыжник об булыжник) и наточил. Подхожу к нему:
- Петр, я дохожу. Переставь на другую работу.
- Ну, так подыхай, – я дословно всё запомнил. Я говорю:
- Хорошо. Но только вместе! Я поймаю свой момент, и я тебе развалю череп лопатой. Никакие шестёрки тебя не спасут. Я свой момент поймаю.
- Ты меня не пугай!
- Что ты! Я тебя предупреждаю!
Вы знаете, наверное, было сказано это мною с таким чувством… Во всяком случае, звучало достоверно. Назавтра он меня передал в бригаду, которая била шурфы под взрывы в этом карьере.
Новым бригадиром стал для меня Криштапов. В этой бригаде десятилетники были. Что мы делали? На кострах мы калили ломы. Вот ровная поверхность, разрабатывается новая поверхность карьера. Внизу – машины, а мы его дальше продолжаем, уже на поверхности. Тут – свой конвой. Мы до красна калили ломы, брали их специальными держаками: один человек держит лом, второй кувалдой загоняет этот лом в землю.
Жаркие костры разводить приходилось. Вокруг уже тайга, кедры – дров сколько хочешь. Пока один лом остывает, другой лом берёшь. И так обрабатываем участок. Потом снимаешь этот грунт, он оттаявший. Опять калишь ломы. Но самое интересное, в силу каких-то физических свойств металла лом превращается в штопор, который специально так не сделаешь, такой извитой, прямо как настоящий бутылочный штопор. Я не знаю, их, наверное, потом выправляли. Когда шурф был в глубину человеческого роста, т.е. мы уже проходили вечную мерзлоту – она где-то 1,5-2 метра – то начинали подкапываться, бурки делали в стороны («бурки» - это такие норы). Туда взрывники после нас закладывали заряды и выводили провод. У них такая машиночка была. Не знаю, вольные были эти взрывники или нет? После этого мы опять (даже обидно было!) этот свой шурф заваливали грунтом. Всё дело было в этих боковых бурках. Нас уводили в сторону – подпалка. Всё поднималось в воздух. Мы переходили на другой участок. Шурф делали, примерно, метр на метр, чтоб в нём можно было согнуться, чтобы можно было встать на корточки, на четвереньки и копать вот эту бурку боковую.
Но сама атмосфера была какая-то… Когда нас только привезли, то согнали на центральную улицу лагеря: «За попытку побега… приговариваются к расстрелу…». И дальше фамилии зачитывают. Как сейчас вижу эту фигуру – стоит на возвышение и зачитывает. Так нехорошо на душе стало…
Проходит какое-то время, месяца 2-3. Опять собрали: «За саботаж..» А это провокации были чаще всего, вот эти попытки к побегу – это засылал «кум» (оперативник, оперуполномоченный), чтоб была видимость его работы. Он подготавливал побег, оперуполномоченный, это однозначно, 100%! Бежать нельзя. Известны лишь 2 случая – и то спорных – побега из Норильска (из Игарки не было побегов). Бежать-то некуда! Комар, мошка и заградпосты. Куда бежать?! Почему из Норильска 2 побега «спорные»? а то ли они состоялись, то ли нет, непонятно. Во всяком случае, беглецы не вернулись, а трупов не нашли…
Почему я ещё устремился оттуда, из карьера? Тяжело на нём работать, честно говоря. Что-то мне это как-то поднадоело (я же в лагерь мечтал, в настоящий). Я уже сориентировался, увидел, что в зоне есть бригада, где одни воры, там, не воры, но они выходят: и лежнёвку ремонтируют, и на снег выходят. Но так как бригадир там – вор в законе Ивановский, то ему пишут день к трём. Что я делаю? Подхожу вечером к этому Ивановскому (лет ему 35, солидный, крепкий) и говорю (естественно, там не принято было на «вы»): «Возьми меня в свою бригаду». Он посмотрел на меня. Молча. Но не сказал: «Зачем ты мне нужен?» Тогда я говорю: «Ты знаешь что, вот возьми мой бушлат, распори воротник и всё поймёшь». И передал бушлат… Всю ночь воры в зоне ходили ополоумевшие от моего веронала. И на следующий день. Начальство сбилось с ног, никто не мог понять, в чём дело. Он меня взял в свою бригаду.
Это уже третья моя бригада. В карьер нам еду не выносили днём – штрафная. К вечеру уже валишься с ног. Добровольский меня уже не трогал, надо отдать должное, да он меня и не видел.
А в этой новой бригаде днём нас уводят вообще: мы обедаем днём в зоне – супчик горячий (бригада-то блатная). Мне наливают-то по-человечески. Я уже свой фельдшер в бригаде. С ворами – отличные отношения. Там был вор по прозвищу Армян Петрович. Как-то он ко мне подходит, говорит: «Слушай, Санька, как закосить на сумасшествие?» Я ему описал симптомы буйного сумасшествия, потому что на тихую шизофрению никто внимания не обратит, всё подробно рассказал. Три дня он потешал зону, его увезли. Бригада меня зауважала. Я уже для них «Саня, Саня». Воры ко мне – хорошо. Когда у нас отдых – я им травлю медицинские байки. Уже все стали ходить получать освобождения: у кого аппендицит (аппендицит же не проверишь, это только опытный человек может проверить), грыжа, у кого язва желудка. Все симптомы рассказываю, я ж всё знаю. Единственное, я не рассказывал болевые мастырки, например, как вызвать выпадение прямой кишки и т.д. Членовредительство – нет. Только вот безобидные: аппендицит, воспаление лёгких, сердце.
Бригада 40 человек, 3-5 человек обычно отдыхает. А бригадир мне всё время говорил: «Санька, да не надрывайся ты». Понимаете, вот такое отношение с бригадиром уже пошло, даже голос у него потеплел. Ну, воры – о них всякое там говорят, но я вам говорю о своих впечатлениях. Приятели у меня среди них были. Странные люди – это отдельная тема, диссертацию можно писать, что такое человек – вор в законе, это не общепринятое, то, что показывают в наших кинофильмах. Это всё не так.
И вот как-то я сижу, отдыхаю вместе с другими. Мимо идёт какая-то комиссия высокая. Увидела, что я сижу: «А-а - в ШИЗО!» Всё – на несколько суток, вместе с ворами: 200 грамм хлеба и кружка воды на день. Окна нет, лампочка в решётке, тусклая. Параша. Раз в день выносят парашу…
Пока я сижу в изоляторе, надо сделать одно отступление и снова вспомнить об Игарке.
Речь пойдёт об Алексее Михайловиче Шурыгине. Когда я работал у В.Г. Богданова, приехали по распределению врачи: супружеская пара Петровых (о Клавдии Алексеевне и её муже я выше уже упоминал) и пара Шурыгиных (вольные врачи из Архангельска). Алексей Михайлович Шурыгин – фронтовик, у него нога не сгибалась, была пуля в колене. Хороший, приятный мужик, лет 27-28. Богданов его взял к себе в зону ассистентом хирурга. А Валя Шурыгина в больницу Северного управления ушла, хорошенькая, хохотушечка такая.
Алексей был из молчунов. Он сидел сутками у Богданова, у него учился, учился. Богданов никому не доверял операции, а Шурыгину уже доверял – во мужик был! Я у него, у Шурыгина, наркотизатором стоял тоже. Приятный, милый, он никогда не подавал вида, что я заключенный: «Саша, Саша», только по имени. А в Игарке одиноких мужиков было – не мне вам рассказывать. Кобелей было! И вот, Алексей Михайлович приревновал Валю, начал пить. И по-черному начал пить. Однажды пьяный он упал, а шутки плохи в Игарке зимой. Богданов ему вот так снял пальцы, по две фаланги. Всё – култышечки. Какие операции?! Шурыгин вышел из больницы вот такой, осунувшийся. Ему осталась только терапия.
К чему я это всё рассказываю? На 3-й лагпункт, где я сижу в ШИЗО, приезжает комиссия (общая комиссия и медицинская комиссия). Я не знаю выводы той комиссии, но прозвучало: «Откройте ШИЗО».
Открыли ШИЗО – человек 5-7 в одной камере, как звери, небритые, чёрной щетиной заросшие. Шурыгин стоит, смотрит на меня, ему и в голову не придёт, кто перед ним. Говорю: «Алексей Михайлович, вы меня не узнаёте? Я Саша, фельдшер Виталия Григорьевича Богданова». - «Саша?!!» Камеру закрыли. Через некоторое время меня вызвали. Меня – в баню. Помыли, дали всё новое. Представляете, вообще всё новое. Новые брюки! Новые валенки! Новый бушлат! Новая телогрейка! Новые байковые портянки! Два конвоира, и меня – в Ермаково. Меня держат перед вахтой Ермаково. Ну, лагерь в Ермаково огромный. И оттуда из-за зоны меня увидел Витя Головин. Он был раньше фельдшером в Игарке, позже я попал к нему на 5-й лагпункт, когда меня вели на 6-й. Я тогда помогал ему на уколах, я, можно сказать, ас был колун и что хотите колол: синьку колол, хлористый кальций (это опасно!) – всё колол, включая внутривенные. Например, если хлористый кальций мимо попадёт, некроз же будет, но я делал всё отлично. Витя меня накормил котлетами. Я за несколько лет впервые мясные-то ел (ну, фельдшер зоны, сами понимаете. А зона вся идёт 151%).
В Ермаково меня берут с моими вещами в медсанчасть, мне дают топчан, простынь, тумбочка стоит рядом. Я – фельдшер. Но штатного места нет! Меня – производственным фельдшером. Я с чемоданчиком выхожу производственным фельдшером, хожу внутри огромного оцепления по посёлку ПГС – это целый город домов из бруса. Но в мозгу опять: зачёты, зачёты, зачёты…
Я – в бригаду. После этого работаю в бригаде, а уже построено ПГС (посёлок постоянного гражданского строительства). Делать в Ермаково нечего, а народу много. И я узнаю, что на этап в тайгу посылают полным составом лучшие бригады. Не просто бригады, а именно лучшие: бригадиров Тарарощенко, Степана Бохана, Ивана Ивановича Алексашина, Мишина, т.е. 151% - прочные бригады. Нарядчик – Сергей Ломинадзе, у меня с ним очень хорошие отношения. Хотя я был уже на общих работах, но вечером приходил в санчасть, одевал белый халат и стоял на уколах: я помогал – ну, свои ребята. И однажды ко мне пришёл на приём Арвид Янович Виниш: «Саш, если можешь – помоги, я уже дохожу». А он здоровый был. Я пошёл к Серёге Ломинадзе. Говорю: «Серёжа, вот такой человек, чемпион Латвии в тяжёлом весе по боксу. Ну, помоги ты ему». - «Бы-бы»… Знаете же, он такой порывистый. «Пусть он придёт ко мне!». Арвид Янович к нему пришёл, и он его сделал дневальным. Сергей из-за зоны достал две пары перчаток, Арвид Янович начал учить его боксировать. Он сделал первого боксёра его. Но с кем он будет один драться-то? Арвид Янович же огромный! А Серёга, наверное, даже не полутяж а 2-й средний. И вот некая секция образовалась, летучая секция, и я даже туда чуть-чуть походил. Вот откуда бокс. Вот откуда Ломинадзе – боксёр. Но с Серёгой я не боксировал. Убил бы! Его можно было на руль поймать. Но должен сказать, он был неистовый, он шёл в рубку невзирая ни на что. Вот как он в жизни такой – остервенелый, вот так он и боксом занимался. Знаете, с ним драться – хуже не было. Вот такой руль, он просто просился на апперкоты. Но самое страшное, я боялся: во-первых – нарядчик, во-вторых, если сорвётся с подбородка – руль вот такой, вот такой грузинский руль нависает…
Короче говоря, я пришёл к Ломинадзе: «Отправь на этап». Он: «Да ты что! Чего тебе не живётся?» «Отправь на этап. Хочу день к трём». «Ну, ладно. Хочешь так хочешь». Вместе со мной ещё несколько одиночек было. Везли уже на «теплухе» – в вагончике. Я лёг на нары, а они короткие – ноги свисали. Пришлось снять ремень поясной, прицепить его кверху, и ноги на него подвесить, чтоб лечь нормально. Воду во время пути давали, сухари. Вечером прибыли в зону. Тайга. Вышел начальник лагеря, обслуга, чуть-чуть народ был, бесконвойники. Лагерь уже был подготовлен для нас. Строить надо было депо и мост через Туруханку (река Турухан).
Вот стоит кучка нас, вновь прибывших. Бригадиры со своими бригадами. И почему-то начал командовать Мишка Коротченко (а мы были знакомы по ермаковскому ПГС, где он был бригадиром): «Ты будешь экономистом, ты будешь нормировщиком, ты будешь бухгалтером» Я стою один, я не в бригаде. Поворачивается ко мне: «Ты будешь нарядчиком». Я растерялся: не знаю, ну, я видел нарядчиков, но... И спрашиваю: «А почему я?» - «А потому что ты здоровый!» Последнее слово было произнесено с нажимом и медленно, да, собственно, и без этого было понятно, что имелся ввиду мой рост и комплекция.
Я всю ночь не спал. Я не знал, что делать. Прошёл по баракам, посмотрел, как все бригады разместились. Пошёл на кухню: повар Гужанков уже готовил завтрак. В 6 утра я побежал к вахте – там висит рельс. Я забил в рельс – в 6 подъём. Только не помню точно, когда развод, в 7 или 8? Наверное, в 7. Я начал бегать по баракам: «Выходи строиться! Выходи строиться!» Вышла половина зоны... Я провёл развод. Вышли только вот эти дисциплинированные бригады, которые приехали со мной. Местные не вышли. Одиночки, скомплектованные мною в бригады, тоже не вышли. Я прихожу, а администрации – уже полбарака. У капитана Кузнецова торец барака, вот тут все сидят. А Мишка Коротченко должен передавать по селектору шифр развода. Я, чуть ли не жалобно: «Миша-а, а они не вышли…». А он: «А ты посмотри на себя – кто у тебя выйдет?! Шапка завязана, как у бабы! На себя надел всё, что у тебя есть. Ватные штаны отвисли, как будто ты в них насрал. Кто у тебя вообще выйдет?! Нарядчик – не такой, как все. Нарядчик подтянут! Нарядчик всегда выбрит! Нарядчику никогда не голодно, нарядчику никогда не холодно. Вот у такого нарядчика выйдут. Ладно, иди. Сегодня я тебе спишу всех на благоустройство лагеря и на отсутствие конвоя. Завтра я тебе ничего не спишу». Дословно помню этот разговор. Прошло 55 лет, а я до сих пор его помню.
Я нашёл уголовника, который побрил меня куском стекла. Кто-то мне дал цветастый шарфик такой, заблатнёный, лагерный. Телогрейка у меня была ничего. Я снял ватные брюки, одел просто обычные брюки. Кто-то мне дал сапожки, не хромовые, но, знаете, хорошие сапоги. Уши у шапки я, конечно, поднял, завязал сверху. В этом виде я прошёл по баракам, пританцовывая от холода. Вышли все.
Вот так стал нарядчиком. Я стал хорошим нарядчиком. Как-то в зоне ко мне подходит человек: «Слушай, ты еврей, я еврей. Ну, дай ты мне освобождение». И вот сюда в карман мне суёт рубль. Я говорю: «Да что ты! Да зачем? Не надо». Отдать уже я не могу – все видят. Рубль так тут и остался. Я говорю: «Ладно, я тебя освобожу, только ты не высовывайся, ты сиди». Я не знал, что он художник. А каждый день – обход лагеря: оперуполномоченный, начальник спецчасти, начальник лагеря, начальник отдела режима (старшина), и я, нарядчик. И вот назавтра обход. А у меня списки – освобождение. Это кто? Бригада спит с ночной. Это кто? ОПМ – оздоровительное питание. Это кто? Он сидит и рисует. Он, оказывается, художник – за пайку хлеба он сидит и рисует! Это был С. Лапицкий.
- А это кто?!
- Я оставил...
- Трое суток ШИЗО!
Мне. Я в ШИЗО.
Снова, пока я сижу в ШИЗО, сделаю отступление.
Должен вам сказать, в Игарке я зарабатывал хорошо. Нам давали деньги
чуть-чуть на руки. На 6-й колонне я был 151%, тоже заработок шёл. И ещё получал
какие-то деньги. Воры меня не грабили, так как ко мне относились хорошо – у меня
на лбу было написано: «лепила». А лепил не грабят, вы ж понимаете: завтра он
придёт ко мне. Уже вся трасса знала: я – лепила. Да, я сегодня на общих, но
завтра я буду в медпункте, ко мне придут. И в зоне, кстати, я делал перевязки
(когда, конечно, мог). Так что деньги у меня были.
Теперь ближе к ШИЗО.
Я нарядчик, у меня есть своё рабочее место, где я сижу. Письменный стол мне сделали уже, к нему табуретка привязана была. А напротив – кабинет начальника спецчасти. Это не оперуполномоченный (оперуполномоченный на вахте). Спецчасть – это движение. Спецчасть – это освобождение. Он должен следить, у кого подходит освобождение. Спецчасть – это расконвоирование, это ещё, ещё, ещё что-то там.
У каждого начальника дневальный был. И у начальника спецчасти был дневальный, мой товарищ. Такой рыжеволосый парень, Миша его звали. Дай бог ему здоровья, если жив. Весёлый такой. Он мне говорит: «Слушай, Санька. Давай, мы тебе пропуск сделаем». А у него какие-то статьи были там, 58-1б, а у меня – десятка, «болтун» - 58-10, часть первая. Расконвоируется, особенно на трассе. Я ему говорю: «Знаешь, что (я понимаю – просто так я ему не нужен), вот у меня есть 25 рублей. Ну, дай ты ему, пусть хоть выпьет». «Сань, с деньгами, сам знаешь, что такое. Ты вложи их в бумажку. Я на твоих глазах ему передам эту бумажку. Я их в карман класть не буду, чтоб ты не подумал, что я деньги взял». Такой разговор. Я говорю: «Да, Миша, да что ты!». И он при мне, значит, начальнику спецчасти передал мои 25 рублей. (Единственное, я не помню, это были 25 или 250. Наверное, 25, потому что Лапицкий мне дал рубль. Вот у меня такое соотношение). И вскоре я забыл про это. Продолжаю быть нарядчиком…
Выхожу я из ШИЗО, меня встречает Мишка: «Санька, у тебя пропуск круглосуточный на вахте».
- Как пропуск?! Я же только из ШИЗО!
Я иду на вахту (вы знаете, это… это неповторимый момент):
- На меня пропуск…
Сидит вахтёр. Молча, как будто для него это совершенно обычная история, просматривает ячеечки, вынимает такую книжечку, просовывает мне (знаете, там такая штучечка, коробочка ходит?). Отодвинул штырь, я вышел за зону.
Мне не передать вам это! Не передать. Нет у меня слов.
Я вышел за зону, слева – посёлок, там вольные, барак охраны. Передо мной электростанция – домик такой Л2-Л1. Вы знаете, эти движки на колёсах. Справа, на бугре, конюшня. Я походил перед зоной. Нафиг пропуск, когда меня видно с вахты? Зашёл в электростанцию. Там 2 движка стоят молотят. Грязно молотят, работники в промасленной одежде доливают масло на движок. Вышел, пошёл на конбазу. Стоят лошади там, конюх возится. Пришёл в зону. Что ж дальше-то мне делать? И – лошади. Захотелось к лошадям. Пошёл к новому нарядчику: «Меня в бригаду возчиков». «Да ты чего! Я тебя десятником поставлю!» - «Нет, в бригаду возчиков. Хочу день к трём». Я получил лошадь. Я возчик. Я возчик-ас на лесоповале. 5 кубов – 151%. И снова – зачёты, зачёты, зачёты!
* * *
Однажды, в конце 60-х, меня вызывают в прокуратуру, но не в прокуратуру по надзорам, а в действующую. Я иду. «Чёрт, - думаю, - опять с вещами, что ли?» Прихожу. Прокурор Досугов. Открываю дверь, за столом невысокий человек, напротив него, в кресле, сжавшись, сидит мой стукач Николай Михайлович Смирнов, который меня сдал в КГБ. Живой.
- Садитесь, Александр Альбертович, - говорит прокурор, - вы реабилитированы, вы имеете право подать на Николая Михайловича Смирнова заявление (не помню дословно) в части клеветы. Он вас оклеветал. Но я должен вас предупредить, что делу никакой ход не будет дан за давностью срока – 10 лет. Вы будете подавать?
- Нет, - говорю, - я подавать не буду.
Но опять же, я 58-10 – «болтун», ничего не поделаешь… В КГБ тогда ляпнул, когда арестовали - «гестапо». Я говорю: «Эка, как тебя подтянуло. Ну, милый, да ты совсем никуда. А я, смотри-ка, ничего ещё. А ты ж куда меня определил? Ты ж меня на смерть определил. А ты-то вон какой: и сморщенный, и гнилозубый-то весь». К прокурору обращаюсь: «Я ничего подавать не буду. Сдохнет сам». Тогда прокурор говорит: «Александр Альбертович, я отношусь к вам с большим уважением. Пожалуйста, не разуверяйте меня в этом моём отношении к вам». Тому говорит: «Вы свободны». Тот, скорчившись, уходит.
Прокурор тогда у меня спрашивать: «Как у вас на работе? Как дела? Нужна ли какая-то помощь?» Ему ж надо было меня задержать, чтоб я с тем не встретился…
Вот так я увидел его 2-й раз. Он умер, его нет в живых. Из института его уволили. Как я понимаю, хоть и не стоит о стукачах говорить, но всё-таки поговорим ещё. Поимённо их бы тоже надо вспомнить. Вот никто этим не занялся.
Он был студентом 3-го курса. Я полагаю, что у него было какое-то бытовое преступление. И его в таких случаях взяли на крючок: «Или посадим года на 2-3, или…» Я ж у него дома бывал, маму помню – Екатерина Михайловна, милая женщина. Его отправили матросом на грузовом пароходе «Дмитрий Донской» за границу. Когда меня арестовали, я узнал, что он сдал троих матросов. За антисоветские разговоры. Один сошёл с ума. А так как их было трое, то к ним был применён 11-й пункт. Вы знаете - организация. Это уже не «до» 10 лет, а это уже «с» 10 лет. Мне подвезло. Меня он прицепил к своему товарищу, 3-му штурману Юре Чуракову. Я виделся с ним, когда они пришли из рейса. Нас двое. Больше никого к нам прицепить не смог Коля Смирнов. А раз мы двое, то мы по делу только единомышленники, и каждый получил свои 10 лет. Всё.
Потом я узнал, что он действительно … (умер). Да… Ну, не стоит больше о нём говорить.
2005 г.
В начало Пред.страница След.страница